Дата моей смерти

Сейчас я покупаю себе платье.

Моих денег, к счастью, хватает на покупку, и теперь я жду пока милая девушка и не менее симпатичная женщина — кассир все оформят должным образом, как в настоящем, серьезном «бутике».

— Замечательное платье. — Говорит кассирша, что-то переписывая с этикетки в тетрадку — Вы знаете, оно даже в рекламе, в журнале… Лиля вам не говорила? Сейчас найду… — женщина отрывается от своих записей и берет с полки несколько толстых глянцевых журналов, из тех, на которые установлено было табу в нашем с Мусей доме. Журналы могли напомнить мне о моей прошлой жизни, потому что по существу эти журналы и были посвящены моей прошлой жизни. Но теперь все табу сняты, ибо с сегодняшнего дня мы с Мусей начали новую жизнь — и я жадно приникаю к журналам — Сейчас, сейчас — бормочет кассирша, перелистывая пестрые страницы, — где-то здесь. Совершенно точно, мы еще сравнивали все детали — оно. Вот! — восклицает она наконец радостно и пододвигает ко мне журнал.

Сомнений нет: это мое платье.

Но картина, а вернее фотография на глянцевой странице журнала, заставляет мое сердце вздрогнуть, затрепетать, и, оборвавшись с какой-то невидимой нити, покатиться вниз, сквозь гулкую пустоту вмиг похолодевшего тела.

На фотографии, черно — белой, и от того еще более убедительной и жуткой, запечатлено бескрайнее свежевспаханное поле.

Черное.

Собственно, фото, как бы составлено из двух отдельных обрывков черной и белой бумаги.

Черное — поле.

Белое — небо, примыкающее к нему по лини горизонта.

Но это, разумеется, не главное, ибо два совершенно независимых и даже чуждых друг другу обрывка бумаги соединены, словно прошиты намертво двумя вертикальными фигурами, вырастающими из черной плоти земли и устремленными в белую бесконечность неба.

Одна из этих фигур женщина, облаченная в мое платье.

Она высока и очень худа, худоба ее кажется болезненной и почти смертельной, черный шелк платья струится вдоль ее плоской фигуры, как саван.

Волосы женщины распущены. Очень длинные прямые волосы, практически сливающиеся с черным шелком платья. Красивое тонкое лицо не выражает ничего, словно душа, и вправду, покинула ее изможденное тело, и только глаза остались открытыми. Большие и очень светлые, они смотрят прямо на меня, внимательно и серьезно. Ноги женщины, едва выглядывающие из — под широкого подола, босы. Двумя белыми пятнами они выделяются на черном полотнище земли Вторая фигура, устремленная ввысь — крест. Простой деревянный крест, сколоченные их двух неотесанных балок. На белом фоне неба балки кажутся совсем черными.

Женщина и крест вонзаются в белую плоскость небес параллельно друг другу и примерно на одном уровне: рост женщины почти такой же, что и высота креста.

Однако отчего-то возникает ощущение, что крест довольно высок, много выше человеческого роста и, значит, женщина тоже неестественно высока.

Этот странный портрет дополняет еще одна жуткая деталь, которую замечаешь не сразу, ибо в глаза бросается контраст белого и черного пространств и черные фигуры на белом фоне, связующие воедино две противоположности.

Однако, приглядевшись, различаешь еще одну, почти не различимую — черную — на черном деталь этой жуткой картины.

У подножия креста вырыта глубокая свежая могила, комья черной земли обрамляют ее по краям.

Оказывается, что босая женщина в моем платье стоит на самом краю могилы, и белые ноги ее едва не соскальзывают вниз.

Более на картине не запечатлено ничего.

Небо, земля, крест, могила и женщина. Бог ты мой, разве этого не достаточно?

Я смотрю на глянцевый лист журнала. Вне всякого сомнения, автор столь странного фото — человек талантливый, а, быть может и гениальный. Ему ли клепать рекламу для модных журналов?

Но тут дело, видимо, в Ан Демелемейстер. Таинствами своих линий она могла увлечь и гения.

Вернее, только гения.

И только она могла согласиться на такую рекламу.

Быть может, ее уговорил гений?

И она пошла на это ради него?

Господи, о чем я думаю? Какое все это, в конце концов имеет отношение ко мне? Я ведь только купила платье.

— Дурацкая реклама! — раздается за моей спиной голос милой девочки, она упаковывала мое платье и теперь возвратилась с красивым фирменным пакетом магазина, ручки которого кокетливо перевязаны маленькими белыми бантиками.

Видимо, их старательно вывязывала она во время своего отсутствия. В голосе девочки — тревога. — Совершенно дурацкая! — Повторяет она без особой уверенности и пытается заглянуть мне в лицо. Ее беспокоит мое состояние, и это понято: вдруг я окажусь столь впечатлительной дамой, что после увиденного не стану покупать платье.

Впрочем, теперь ошибку свою, похоже, осознает и кассирша, она тоже сморит на меня, и в глазах ее — тревога.

А может, это у меня на лице отражается что-то такое, что так встревожило обеих.

Я оборачиваюсь в поисках зеркала.

Теперь на меня в упор смотрит девочка-продавец.

— Вы хорошо себя чувствуете? — спрашивает она, и голос ее так предательски дрожит, что впору и мне поинтересоваться ее самочувствием.

Да где же у них зеркало, черт побери?

И что такое написано у меня на лице, что обе они так переполошились.

Зеркала, как назло не обнаруживается, и я решаю играть вслепую — Отлично. А что?

— Нет. Просто мне показалось, что вы… что вы расстроились из-за этой рекламы. Но вы ведь знаете, Ан Демелемейстер немного со странностями… в смысле — это андеграунд и..

— Господи, да какие глупости! Конечно, знаю. Я про Ан Демелемейстер, дружок, знаю вообще очень много, так что картинка меня просто приковала. Это очень в ее стиле.

— Да-да. Я именно это и хотела сказать…

— Ой, а я уже себя проклинаю: вы так побледнели… Думаю, вот черт меня дернул с этим журналом… — кассирша тоже переживает из-за моего состояния.

Да что же такое с моим лицом, черт побери?!! Нет, эту трагикомедию надо заканчивать.

— Да, что вы? Все в порядке. Наоборот, спасибо, что показали — теперь всем буду хвастаться, что купила платье прямо с рекламы — Замечательное платье! — мы все трое, почти хором, как заклинание произносим эту фразу. Мне, наконец, вручают пакет с бантиками и, потратив еще несколько минут на прощание, пожелание всяческих благ, приглашение заходить к ними снова — с их стороны, и обещание делать это регулярно — с моей, я опрометью выскакиваю на неприветливую улицу, оставляя за спиной теплый уют магазина.

Первое, что я делаю, оказавшись на улице, невзирая на влажный холод, немедленно пробравший меня до костей; толкающихся прохожих, которым я совершенно бесцеремонно загораживаю дорогу; и выскакивающие на тротуар автомобили, — останавливаюсь прямо посередине тротуара и, расстегнув сумку, начинаю лихорадочно рыться в ее недрах в поисках зеркала.

Конечно, можно отойти в сторонку, но мне просто необходимо взглянуть на себя немедленно.

Зеркало, наконец, находится в ворохе самых неожиданных вещей, заполняющих недра моей сумки, я поднимаю его на уровень глаз и внимательно вглядываюсь в небольшой, тускло поблескивающий овал.

Теперь мне понятно, что так испугало женщин в магазине.

Из полумрака сумеречной улицы прямо на меня смотрят глаза женщины с фотографии — большие, широко распахнутые, но совсем не живые глаза.

Домой я примчалась диком темпе, словно спасаясь от погони целой сотни ужасных посланцев ада.

Однако, едва за мной закрылась обитая потертым дерматином, дверь моей старой квартиры, отгораживая от холодной сумеречной улицы и всего неуютного мира, страхи отступили, рассеялись в привычной домашней атмосфере.

Свою истерику в магазине я вспоминала теперь с чувством жгучего стыда, а собственное изображение в зеркале ничуть не напоминало мне образ скорбной женщины над свежей могилой.

В конце концов, напугавшая меня картинка, начала казаться мне даже весьма привлекательной и уж, по меньшей мере, талантливой работой художника, придумавшего сюжет.