Поход Ермака

Дивному диву дались казаки. Давно они не видели таким веселым своего батьку-атамана. И когда же? В то самое время, как на высоких утесах, лишь только забрезжит рассвет, их всех, пожалуй, расстреляет татарье. Вперед двигаться нельзя — невидимая подводная преграда мешает. Ночью и искать ее в воде нельзя: не приведи, Господи, потопишь челны, как только двинешься вперед, к Кучумке. Почему же так весело атаману, чего смеется Ермак?…

А он так и хохочет, так и зашелся от смеха. И не заметил, как подошел любимец Алеша к нему и просит его:

— Отпусти меня в лес с молодцами, Василь Тимофеич.

Тут только успокоился от смеха Ермак, чутко, тревожно насторожился. Глядит на юношу, руку на плечо ему кладет.

— Постой, князенька, не зарись больно. Зря нечего храбриться. Будет и на твоей улице праздник, Алексей. Еще поразомнем белые рученьки не в одном рукопашном бою. А там твоя помощь зряшная будет. Да и не приведи, Господи, попадешь в полон, аль убьют тебя, дед твой мне с того свету покою не даст, — серьезно произнес Ермак.

Юноша только вздохнул, но повиновался. Жажда горячего нужного дела захватывала его все сильней и сильней с каждым днем. Молодая кровь бурлила. Кровь дедушки, казанского героя, кровь Серебряных-Оболенских, рожденных для блага родины, сказывалась на каждом шагу. Удаль и отвага до краев наполняли все существо Алексея. Помочь по мере сил и возможности грозной, удалой дружине — вот чем билось горячее сердце молодого князя. Чуть не впервые мысленно негодовал он на любимого атамана за то, что тот не пустил его в опасное предприятие. Однако молчал, не смея противоречить ему.

Ночь еще окутывала землю, когда вернулись нагруженные хворостом казаки. Ермак горячо поблагодарил их за спешно и удачно выполненное дело.

— А теперь, ребята, скидавай, что есть лишнего на себе, да свяжи пучками хворост, штоб не менее пяти ста вязанок пришлось, — отдал он новое приказание дружине, — а как свяжешь, обряжай чучела кафтанами да шапками своими, да поаккуратнее, гляди, штоб из засады показалось поганым, что и впрямь казаки в стругах сидят… А мы тем временем один за другим шасть из лодок в потемках да окружим нечисть бесерменскую и в рукопашную вдарим. С Богом, братушки! Пособляй друг дружке обряжать болванных казаков! — заключил с веселым смехом атаман.

Ему самому пришлась по душе выдуманная затея. Откуда она пришла ему в голову, — темная ли сибирская ночь навеяла, непроницаемая тайга нашептала, само сердце подсказало молодецкое — Бог весть.

Закипела работа быстро и спешно под мраком ночи. А когда выплыло из-за облаков северное утро, бледным, тусклым осенним рассветом, более похожим на сумерки, нежели на рассвет, осеняя природу, громкий, победный клич всколыхнул сонную тишину реки. Всколыхнул и татарский табор, стоявший на берегу. Со всех сторон неслись сабли наголо, наперевес бердыши и чеканы. Впереди всех Ермак, за ним податаман Кольцо, есаулы Михайлов, Пан, Мещеряк и другие. Кинулись, было, к берегу оторопевшие татары. А там новые полчища казаков сидят, чеканы наперевес. И нет им числа и счета. С барок глядят медные жерла пушек, с бортов стругов — пищали.

— Алла!… Алла!… — не своим голосом взвыли татары и кинулись наутек врассыпную.

Долго потом хохотал Ермак. Хохотала за ним и его грозная дружина, вспоминая, как утекали бритоголовые, испугавшись насмерть чучел из хвороста, наряженных в казацкое платье, и как перехитрил нечестивых Ермак.

Но непродолжительно было радостное настроение казаков. Впереди ждал их храбрый Мамет-Кул с новыми ордами. Впереди ждала их победа или… смерть.

Разбив железные цепи, преграждавшие им путь по Тоболу, двинулись они дальше, отстреливаясь от то и дело тревоживших их с берега татар.

На Усть-озере, на Тоболе легло окруженное высокими холмами урочище Бабасан. Тихое и спокойное в обычное время, оно поражало теперь своим многолюдством. Огромные орды стянулись к этому дикому улусу. До ближайшего селения мурзы Карачи было еще несколько верст, до самого Искера еще дальше. Сюда выслал Кучум своего племянника Мамет-Кула с десятью тысячами чувашей, остяков и киргиз-кайсаков. Воины сибирского султана были вооружены короткими копьями и стрелами. На урочище пригнали стада баранов. Доставили курдюки с кумысом. Пили кумыс, ели баранину царевич и его ближайшие сподвижники и молили Аллу дать им победу над могучим кяфырским батырем Ермаком, слава о котором облетела всю сибирскую землю. Молились и остяки перед своими шайтанчиками и идолами, стараясь умилостивить грозного Урт-Игэ и могучего Сорнэ-Турома молитвами и жертвами.

Между другими шаманами находился и Имзега, брат Алызги. Шаман и воин в одно и то же время, он не упускал случая отомстить ненавистным христианам, так долго державшим в плену его сестру. Упиться кровью этих христиан, отомстить им за гибель стольких храбрых — вот какова была единая цель жизни, не дававшая отныне ни покоя, ни отдыха Имзеге.

Вечерело. По серому осеннему небу расплылось багровое облако, предвестник близкой зари. Вечерняя молитва была только что прочтена муллою для киргиз-кайсаков и прочих татар-мусульман. Теперь молились остяки, чуваши и мордва, удалившись в соседнюю рощу, где, развесив шайтанчиков на оголенных суровой рукой осени ветках дерев, и ударяя себя в грудь руками, шаманы плясали вокруг костра, громко взывая и призывая своего Сорнэ-Турома на помощь Мамет-Кулу.

Имзега стоял поодаль, смотрел на эту пляску и думал:

— Завтра будет сражение с кяфырами, будет кровавая сеча… Сердце не обманывает его, Имзегу. Недаром великий дух открывает ему такие тайны, которые знает только главный шаман Троицкого шайтана… Он был рожден для власти, Имзега, он сын Нарымского князя… Но тихая жизнь в улусе отца не привлекала его. Не привлекали также и земледелие, и рыбная ловля, ни охота за медведями и пушным зверем в лесу — обычный промысел остяцких селений. Он, Имзега, рожден для иной доли, для полной таинственной прелести жизни фанатика-баксы. Где бури жизни — там и он. Когда лет пятнадцать тому назад отец его привел крошку Алызгу во дворец Кучума в подарок ханше Сызге, он, Имзега, получил новый смысл жизни. Он стал ходить в Искер, приглядываться к новой вере (мусульманской), которую усердно насаждал хан Сибири, и потом бежал в священные рощи и, валяясь как дикий зверь в траве, стоная и плача, заклинал родные остяцкие божества дать почувствовать мусульманам, как не правы они, исповедуя какого-то Аллу. И позднее сестру Алызгу всячески учил Имзега повлиять на царевну Ханджар — вернуться к вере ее предков, дать возможность познать истинных богов и защитников Сибири — царства ее отца. Но юная Ханджар рьяно исповедывала религию магометан и не поддавалась влиянию своей старшей подруги. И новыми, необузданными фанатическими волнениями горела отравленная душа Имзеги…

Стало заметно темнеть. В эту ночь плохо спал Имзега. Ему вспоминались последние годы. Вспоминалось как он, князь Назыма и любимец богов — шаман, прокрадывался к острогу проклятых кяфыров, как какой-то жалкий куль карауля пленную сестру в Сольвычегодске. Сколько дивных ночей он отнял тогда от себя, ночей молитвы, бесед с великим духом шаманства в тиши священных рощ!… Кто вернет ему потерянное время?… И все из-за них, из-за белых собак, пришедших в великое сибирское царство… Проклятие и смерть кяфырам!… — шептал он, сжимая в кулаки свои изжелта-смуглые руки и вперяя в темноту ночи горящие, как у кошки глаза.

С первым проблеском денницы струги грозной дружины ударились в каменистый берег Тобола. Под развесистыми утесами приказал их оставить Ермак. Чудесно скрытые навесом нагорных возвышений они не могли быть замечены врагами.

Пушкари вытянули с барок три небольшие пушки и с усилием взгромоздили их на утес. Вскарабкавшись туда же за ними и быстрым взором окинув местность, Ермак невольно дрогнул и подался назад.

— Што? Аль недужен нынче, атаман? — поспешив к нему спросил Кольцо с тревогой в голосе и во взоре.

Тот только руку протянул вперед.

— Гляди, Иваныч: что твои мухи облепила ложбину нечисть бесерменская, — произнесли чуть слышно его дрогнувшие губы.