Страница 27 из 70
— Во всяком случае, ваши дрязги и интриги меня точно не волнуют, — предельно откровенно высказалась я. — Можете друг дружку хоть с хреном скушать, я вам только приятного аппетита пожелаю. Лишь бы вы сами не подавились.
На бледных щечках Зинаиды Арсеньевны снова выступил лихорадочный румянец. Она молча оторвала клочок от нотной тетради, лежащей перед ней, и быстро что-то на нем начертала, а потом сунула мне. Я бросила короткий взгляд и прочитала: Радомыслова Ираида Кирилловна, Дружбы, 46, кв. 17.
И все-таки я еще кое-что у нее спросила, я просто не могла уйти, не узнав этого:
— А Наташа Русакова, она как раз на скрипке играла, не вашей ученицей была?
— Как вы сказали? Русакова? — Последняя из «могикан», успевшая немного расслабиться, снова вся напружинилась. — А эта что сделала?
— Ничего. Просто она была моей подругой.
— Ах вот что. — Мне показалось, что она вздохнула с облегчением. — Вы знаете, я так сразу не вспомню. В какие годы она училась?
— Да тогда же, когда и Богаевская.
— Давно, значит, — заключила Зинаида Арсеньевна, — ну тогда это по документам смотреть надо. У меня память очень плохая. Я ведь уже тридцать лет преподаю, и учеников за эти годы у меня было очень много.
Я согласна, семнадцать лет — срок достаточно долгий, но что-то мне подсказывало, что провалы в памяти учительницы музыки были связаны не с этим, а с той обработкой, которой она была подвергнута молодой начальницей. Подтверждением тому стало любопытное наблюдение, которое я сделала, выйдя из класса. Обернулась, услышав характерный перестук острых каблучков, и увидела вприпрыжку удалявшуюся по коридору «лисичку». Бьюсь об заклад, еще минуту назад она стояла под дверью, за которой я разговаривала с Зинаидой Арсеньевной, и, приложив ухо к замочной скважине, жадно ловила каждое слово.
— Куда дальше? — спросила я себя, переступив порог музыкальной школы, и посмотрела на часы. И невольно присвистнула: на малоинформативные беседы с директоршей и пожилой учительницей музыки у меня ушло почти полтора часа из тех трех, что Венька разрешил мне потратить на обработку местной прессы на предмет безоговорочной поддержки нашего замечательного кандидата. Конечно, если я отправлюсь на улицу Дружбы, которая находится в противоположном конце города — как минимум полчаса на одну дорогу, — к намеченному времени я не вернусь. Хорошо, тогда я сошлюсь на то, что я лишилась машины. И все равно Венька будет недоволен…
Ну и пусть, для меня много важнее узнать, что случилось с Наташкой пятнадцать лет назад, нежели пропихивать в губернаторы выскочку Пашкова. Особенно если учесть, что этот паршивый кандидат, возможно, каким-то боком причастен к ее исчезновению. И я решительно направилась к ближайшей автобусной остановке, бросив взгляд в сторону скверика. Там я когда-то поджидала Наташку, усердно пиликавшую на своей скрипочке, с которой она не рассталась до последнего своего дня, так с нею и ушла. Что-то мне не понравилось собственное выражение «до последнего дня». Имею ли я право так думать, не зная, что произошло в давний августовский вечер?..
А той лавочки в скверике, на которой я сиживала с книжкой, больше не было. На ее месте стоял большой рекламный щит, а на нем — агитационный плакат Пашкова. У меня руки зачесались сорвать его. Сама не знаю, как я удержалась от почти непреодолимого соблазна.
— Одну минуточку, — произнес за дверью молодой голос и поинтересовался:
— Кто там?
Мне не оставалось ничего другого, кроме как в очередной раз использовать свое удостоверение.
— Я из газеты, — сказала я и полезла в карман за «корочками».
Замок щелкнул, дверь, взятая на цепочку, приотворилась, и я увидела очень немолодую женщину в байковом халате. У женщины было породистое лицо, которое даже старческие морщины не в силах были испортить, и красивая пышная седина, прихваченная широким бархатным ободком.
— Из газеты? — переспросила она и заглянула в мое удостоверение. Подумав, сняла дверную цепочку и пригласила:
— Проходите.
Я вошла и неловко затопталась в тесной прихожей, пытаясь снять ботинки.
— Ну что вы, не разувайтесь, — всплеснула она руками.
Я с сомнением посмотрела на мокрые разводы на линолеуме: снег, набившийся в рифленую подошву моих ботинок, начал таять.
— Ну не здесь же нам разговаривать, — сказала Радомыслова. — Пойдемте в комнату.
Хотя с чего я взяла, что это именно она? Я ведь даже не удосужилась ее об этом спросить.
— Простите, — пробормотала я. — Вы Ираида Кирилловна Радомыслова?
— Ну конечно, — кивнула она. — А вы, вероятно, по очередной жалобе?
— По жалобе? По какой еще жалобе?
— Значит, вы по другому поводу, — констатировала Радомыслова и посмотрела на меня внимательнее. — Ну проходите, проходите, не стесняйтесь.
Я вошла в комнату, обставленную старой мебелью, не какой-нибудь там из прессованных опилок, а из настоящего дерева. В этом я как-нибудь разбираюсь, а вот в стиле — не очень. В конце концов я все-таки решила, что интерьеры Радомысловой если и не из «времен очаковских и покоренья Крыма», то, по крайней мере, начала нынешнего века, бесславный конец которого мне выпало лицезреть. Еще я мысленно прикинула, смогла бы лично я существовать среди таких торжественных трюмо и комодов, и решила, что чувствовала бы себя в таком окружении будто на кладбище, несуетно и спокойно, как и должно себя чувствовать перед лицом вечности. Собственно, Ираида Кирилловна Радомыслова именно так себя и вела: сдержанно и без суеты.
— Присаживайтесь, — предложила она мне, указуя на уютное кресло возле окна. — А я буду через минутку.
Пока она отсутствовала, я окинула комнату более внимательным взглядом. Не то чтобы меня мучило любопытство, просто делать мне все равно нечего было. Заметила натюрморт, написанный маслом, в простенке между комодом и какой-то диковинной этажеркой. На полках последней стояли несколько пожелтевших фотографий в старинных паспарту. Я было вытянула шею, чтобы получше их рассмотреть, и едва успела вовремя отпрянуть, потому что в комнате появилась хозяйка. Оказывается, она отлучалась для переодевания: теперь на ней было строгое черное платье с белым воротничком, а вместо домашних шлепанцев — черные остроносые лодочки. Еще она держала в руках большого рыжего кота и привычно и неторопливо гладила его по шерстке, будто четки перебирала.
— Ну вот, теперь можно беседовать, — объявила Радомыслова, опустилась на стул у комода и посадила рыжего кота себе на колени. Тот сразу свернулся в клубок и так сладко засопел, что меня немедленно потянуло в сон. В результате вопрос хозяйки: «Так что же вас ко мне привело?» — почти застал меня врасплох.
Я тряхнула головой:
— У меня к вам несколько вопросов, а может, всего один. В зависимости от того, что вы мне на него ответите.
— Слушаю вас внимательно. — Глаза у Радомысловой были не по возрасту молодые и светились почти детской любознательностью.
— Скажите, пожалуйста, Елена Богаевская — ваша ученица?
— Да, она у меня училась, — спокойно, с достоинством ответила Радомыслова и едва заметно улыбнулась. — Как я понимаю, ваш интерес вызван тем обстоятельством, что она должна была давать концерты в городе?
— Но в последний момент отказалась, — продолжила я. — Вас это не удивило?
Старая учительница медленно покачала головой:
— Честно говоря, не удивило.
— А меня удивило, — призналась я. — И очень заинтриговало.
Радомыслова снова провела рукой по рыжей шерстке своего спящего прямо-таки летаргическим сном кота:
— Думаю, об этом вам следовало расспросить саму Елену Богаевскую, я же могу отвечать только за себя.
Достойный ответ, ни к чему не придерешься, и все-таки я попыталась возразить:
— Я пробовала это сделать, но так ничего и не узнала. Я разговаривала с ней вчера утром в гостинице, и она мне сказала только, что ей не нужно было бы сюда приезжать еще пятьдесят лет как минимум.