Человек с горы

– Лечу-у-у, братцы!

И даже однажды тайком крылья починил, но не смог поднять своего духа для совершения полета. Только в мечтах летал.

– Э-эх, кто знает, ребята, может, еще полечу, – сказал старик, прижмурившись на солнце. – Всполыхнется Новопашенный! – беззубо улыбнулся старик своей ребячьей мысли.

Солнце стояло над сосновым бором, который большим облаком кучился за рекой, словно ночью небо прислонялось к земле – и одно облако уснуло на новопашенской притаежной равнине.

Остановился старик, любуясь заснеженным бором.

И вспомнилось ему давнее – как однажды он чуть было не погиб за этот лес. Когда случилась история – уже ясно не помнит, но до войны. Узнал Новопашенный, что в областных начальственных верхах решено соорудить в сосняке за Шаманкой военные склады. Отбыли новопашенские ходоки в Иркутск, просили за свой бор. Успокоили их:

– Не волнуйтесь, товарищи, в другом месте построим склады. Сибирь большая!

Однако через месяц с воинского эшелона была сгружена автотехника, и ее направили на бор – валить, выкорчевывать деревья. Новопашенцы любили бор, берегли его, всюду в чужих краях хвалились, но волной накатиться в защиту -не смогли. Техника гремела по дороге на переправу, но неожиданно от притихшей, молчаливой толпы отделился молодой мужичок Иван Сухотин, вприпрыжку забежал наперед колонны и поднял руки:

– Стоп!

Трактор с грохотом остановился перед его грудью. Подбежал запыленный, потный майор:

– Парень, ты что, пьяный, а? Пошел прочь! Чего выпучился? Нажрался, скотина!

– Не пущу. Наш бор.

– Что, что? – не понял майор.

– Не пущу. Наш бор.

– Да ты что, гад?! Пшел! – И ударил бунтарю по носу промасленным черным кулаком.

Иван ударился головой об гусеницу. Односельчане подхватили его за руки, за ноги и унесли от трактора. Иван был худым, но сильным, от жил происходила его сила – жильная. Он поднялся с травы, растолкал людей и снова подбежал к трактору. Натужно-тихо сказал майору:

– Не пущу. Наш бор.

– Дави его! – крикнул майор трактористу-солдату.

Солдат отодвинулся от рычагов, словно боялся, что рука сама собой рванет на ход, побледнел. Майор выругался, вынул из кобуры пистолет:

– Уйдешь с дороги или нет, предатель родины?

Иван испугался, но покрутил головой:

– Нет.

– Получай!

Прогремел выстрел. Отчаянно закричали люди, разбегаясь в разные стороны.

Не убил горячий майор Ивана, лишь клочок мяса вырвала пуля из предплечья. Майора вскоре арестовали и судили. И складов не построили в прекрасном сосновом бору: оказалось, что автотехнику сгрузили в Новопашенном по ошибке; второе решение о строительстве складов в другом месте пришло в воинскую часть с большим опозданием.

Иван Степанович осторожно спустился к Шаманке, цепляясь за кустарники на прибрежном укосе.

– Здравствуй, болюшка наша, – сказал старик реке.

Берега Шаманки были засыпаны снегом, забереги схвачены темным льдом, но посередине она журчала по-летнему звонко, весело. Река неширокая, до другого берега можно было камнем добросить, но глубокая, быстрая, пенная. В предгорьях Саян тонкие цевки ручьев пробегают по каменистым, мшистым распадкам, порогам, падают в пропасти, а потом сплетаются в сильную, напористую Шаманку. Сильной, напряженной, взбитой, она вырывается из вечно темного Семирядного ущелья на новопашенскую равнину. "Болюшкой" старик назвал ее потому, что лет сорок назад леспромхозы стали по ней сплавлять кругляк, и теперь вывелась в реке рыба, задавленная корой, топляками.

Передыхая, Иван Степанович постоял на берегу, послушал звонкий плеск воды, полюбовался бором, который, представлялось, полыхал своим влажным молодым снегом, послушал чирикающих на ивах синиц, положил в рот мороженую ягодку рябины и покатал ее языком. Она неожиданно брызнула сладковатым, но со жгучей горечью соком, – Иван Степанович улыбнулся и, задорно протаптывая в снегу новый, никем не хоженный путь, направился в поселок.

3

Тяжело дыша, выбрался на гравийный, высоко лежащий большак, засыпанный снегом, но просеченный несколькими автомобилями, видимо, молоковозками, со звоном бидонов укативших в район с молоком вечерней и утренней дойки. Старик взмок – снял шапку и рукавицы. Присел на валяющийся возле дороги чурбак, вывалившийся из подпрыгнувшего на кочке грузовика, и прищурился на синеватые, тенистые поля, которые лежали широко, как небо.

– Лежите, родимые? – спросил Иван Степанович. – Наработались за лето, умаялись, притихли, заснули, кормильцы наши. Спите, отдыхайте!

Старик вытянул шею, узко сощурился, всматриваясь, и с неудовольствием кашлянул – безобразно торчали в чистом поле брошенные сенокосилки, телега и борона.

Ивану Степановичу стало нехорошо. Только что он радовался небу, полю и снегу, тому, что разумным образом устроена жизнь всей природы, – но теперь опечалился. Ему было печально, что человек бросил ржаветь и гнить дорогую, нужную в деле технику, что обезобразил поле и снег.

Всю жизнь старику страстно и искренне хотелось, чтобы его земляки стали лучше, рачительно относились к общественному добру, любили землю, не пили, не разворовывали колхозного имущества. Но люди жили так, как им хотелось и моглось жить, и любое вмешательство Сухотина лишь озлобляло и раздражало их, – и ушел он от людей на гору.

Он свернул с большака на тропу, еле различимую под снегом, и пошел коротким путем через скотный двор и конюшни к своему дому. На скотном дворе ему встретился вечно выпивший или пьяный скотник Григорий Новиков, сморщенный, как высушенный гриб, но он был еще молод, лет сорока. Григорий всегда ходил в заношенной робе, в больших скособоченных кирзовых сапогах, на его заросший затылок была сдвинута лоснящаяся, ветхая меховая шапка. Он встретил Сухотина приветливыми звуками.

– Все пьешь, Гриша? – строго спросил старик, не останавливаясь.

Григорий махнул рукой, поскользнулся и упал. Сухотин остановился, посмотрел на него сверху и укоризненно покачал головой. Григорий затих и -уснул.

– Эх, ты, поросенок, – хотя и усмехнулся, но был сердит старик. – А парнем, после армии, помню, каким ты был – аккуратным, приветливым, стройным, непьющим… Эх, что вспоминать!

Сухотин пошел было своей дорогой, но остановился: кто знает, сколько времени скотник пролежит в снегу, не простыл бы. Старик осмотрелся – рядом никого не было. Потянул скотника за шиворот – тяжелый, не осилить; пошлепал по щекам – Григорий сморщился, выругался и оттолкнул старика так, что он навзничь упал в снег.

– Э-э, брат, да ты притворщик, видать, – выбираясь из канавы и усмехаясь, сказал старик. – Силищи в тебе, как в быке, а на что ты ее гробишь? Жить бы тебе в красоте и разуме, а ты… Эх! – Жалко стало Ивану Степановичу этого большого, сильного человека.

Из коровника он услышал веселую песню женщин и заглянул вовнутрь.

– Батюшки мои! – сморщился он, как от кислого или горького.

В стойлах и загонах мирно жевали и мычали коровы и влажными глазами смотрели на выпивавших и разделывавших годовалого телка доярок. В кормушке спал электрик Иван Пелифанов, на него строго смотрела корова, не имея возможности воспользоваться сеном. Старая, худощавая Фекла, сраженная непосильным для нее хмелем, спала на топчане. Женщины неразборчиво пели.

"Спивается деревня, – подумал старик, сжимая губы. – Сидят без работы, последнее общественное добро разворовывают… Нет пути у Новопашенного! Только, поди, и остается ему, как Гришке Новикову, завалиться в канаву и ждать своей смертыньки. Все в этой жизни пошло прахом! И я, старый, уже ничем не могу помочь людям".

Он перекрестился, вздохнул и вошел в коровник.

– Бог в помощь, бабоньки, – поздоровался и поклонился он. – Гришка в канаве замерзает – помогите затащить в тепло.

– У-ухма! Смотрите, бабы – главный сельский прокурор пожаловал! -крикнула и притопнула полная доярка Галина Селиванова; несколько раз махнула лезвием ножа по тряпке, словно приготовилась для нападения на вошедшего.