Люди на корточках

—Домитинговались! —окончательно рассердилась директриса. —Видели, что творится -стреляют, убивают, как в каком-нибудь Чикаго!

—И главное, —искренне волнуясь, сказала вдруг англичанка Похвистнева, некрасивая, доверчивая женщина, из-за своей доверчивости сделавшаяся беззаветной сторонницей реформ. — И главное — непонятно, кто победит! — в глазах ее был неподдельный ужас. —Что ж тут непонятного? —подал голос неугомонный Ступин. —Покажут вам, демократам, кузькину мать!

— Вы, Ступин... — Похвистнева краснела и бледнела одновременно. — Вы...

—Прекратите! Тамара Ивановна! Федор Кузьмич! —директриса утомленно грохотала карандашом. — Мы же договорились!..

Но Похвистнева высказалась до конца.

— Вы, Ступин — дегенерат! — сказала она, и все охнули, и даже Василий Никифорович неодобрительно покачал головой.

Никто не догадывался, что Похвистнева сгоряча попросту оговорилась, спутав дегенерата с ретроградом. Единственным, кто ее правильно понял, был, как ни странно, сам Ступин, который по счастливой случайности в тот самый миг также спутал эти два слова (а, может, он всегда их путал) и, если обиделся, то только в политическом смысле.

Директриса однако перехватила нить беседы и не позволила разгореться страстям.

—Положение сложное, —снова сказала она и, пристально глядя на аудиторию, слово в слово повторила преамбулу.

Привычные к повторениям педагоги тупо следили за директорским карандашом и думали каждый о своем. Олег Петрович думал о директорском месте.

Он уважал начальство, но считал, что свежее дыхание перемен так и просится в казарменно-аскетические коридоры старой школы, и вот-вот жизнь забьет ключом, зарумянится розами в грядущих лицейских садах, по тропинкам которых будут бродить нежные юноши, звучно декламируя приличные цитаты, и место, директорское место займет не зануда и педант, а человек утонченный, не чуждый изящным порывам, с чуть ироничным, но светлым взором, в замшевой богемной курточке —и уж он-то... что именно — он, покрывалось туманом, но однако же...

Олег Петрович собирался написать книгу —жизненный путь, опыт буквально толкали к перу —столько наблюдений, столько замечательных идей, столько красивых слов... Но, каких именно слов —тоже сразу покрывалось туманом... и Олег Петрович терялся. Но убеждение оставалось —однажды он сядет и напишет эту книгу, мудрую, добрую, и, опять-таки, чуть ироничную, и она станет настольной книгой каждого просвещенного человека, и все скажут —ах! Нет, определенно “Вставайте, граф, вас ждут великие дела!” скажет однажды ему судьба — вот только чуть-чуть рассеется этот проклятый туман...

Стеблицкий очнулся —педагоги, облегченно вздыхая, поднимались со своих мест, тянулись к выходу. Дублированная речь не вполне погасила митинговые страсти, и Олег Петрович услышал приглушенное восклицание Похвистневой: “...но ведь демократия в опасности!”, и рассудительное возражение веселого историка, что демократия перманентно в опасности, и он, как холодный аналитик не видит в этом повода для проявления сильных чувств. Военрук Ступин загадочно улыбнулся.

У самых дверей Стеблицкий столкнулся с пенсионеркой Сукристовой, чье надсадное дыхание и выпученные глаза внезапно пробудили в нем худшие воспоминания. Олег Петрович невольно передернуло.

Добрейший Василий Никифорович по-своему истолковав замешательство коллеги, деликатно дотронулся до плеча Олега Петровича и примирительно сказал:

—Мой дорогой, в самом деле, не стоит принимать все это так близко к сердцу! Что бы мы ни провозглашали, а закон Ома останется законом Ома, и Земля наверно не сойдет с орбиты, какими бы рычагами ни ворочали наши доморощенные Архимеды...

Олег Петрович рассеянно покивал головой и пошел на урок. Насчет незыблемости орбиты он не был так уж уверен. Рабочий день-то уж точно пошел наперекосяк.

По школьным коридорам, как сквозняки, метались слухи. Говорилось, что в Москве сотни убитых, что поздно ночью по телевизору показывали плачущего Гайдара, что Руцкой лично летает над столицей в самолете и сбивает из пулемета рекламу Мак-Дональдс. Похвистневу в учительской отпаивали дефицитным корвалолом, а юная Наташа укрылась на определенное время в туалете, где стреляла у старшеклассниц одну сигарету за другой. Военрук Ступин похвалялся, что слышал самые последние новости, кричал “Демократам -хана!” и плясал в вестибюле джигу.

Олег Петрович с трудом довел до конца последний урок и, ни с кем не попрощавшись, незаметно ушел.

Он направился в центр города, чтобы как-то отвлечься и скрасить жизнь. Но чем можно было скрасить ее здесь —в городе, холодеющем от осенних предчувствий, в запыленном заштатном городишке, залитом щедрым сиянием солнца! Кучки мусора вдоль бордюров, этикетки в зловещих зарешеченных ларьках, чужие силуэты “Мерседес-Бенцов”, приплясывающих на щербатом асфальте, чумазые мужики, томящиеся на корточках возле пивной бочки на бойком углу —все это могло, конечно, развлечь стороннего наблюдателя... но... “Боже, как тошно!” — думал Олег Петрович на бегу.

Люди на корточках сопровождали его проход плавным движением выцветших глаз и лениво прокаркали что-то насчет табачку не найдется, земляк.

“Тошно! Тошно!” —Олег Петрович, размахивая руками, припустил через площадь мимо мэрии, над которой вяло реял белогвардейский флаг. Цвета его поблекли, и он выглядел как флаг уже побитой армии —Стеблицкий отчетливо представил, что к утру на этом месте будет гордо развеваться привычное кумачовое полотнище, и даже расплывчатые черты некоего сурового лица возникли перед его внутренним взором, и была это -кузькина мать.

Посреди площади Олег Петрович вдруг остановился и попытался сосредоточиться. Шершавый октябрьский вечер полировал асфальтовую пустыню и опрокидывал набок гуляющих голубей. Небо светилось той холодной бесстрастной голубизной, какой отпугивают закоренелых атеистов глаза на иконах, не давая им никакой надежды на спасение.

Ни к селу ни к городу Олег Петрович вспомнил, что чудовищно давно не покупал пластинок. Жизнь сложна, конечно, но святая музыка... Тем более сейчас, когда он в таком кошмаре! Воспарить, раствориться в чарующих звуках!

До магазина было рукой подать. Олег Петрович вошел внутрь и растерялся. Магазин стал другим. Полки ломились от импортного коммерческого барахла — Сони, Драккар-Нуары, и прочая муть —все сверкало и наводило тоску. Отдел грампластинок исчез —на полках шеренгами стояли настольные часы-уродцы, на циферблатах которых вместо цифр красовались какие-то масонские знаки.

Жгучая дама за прилавком, похожая на пожившую Кармен (такая бы шутя пообдирала у любви, как у пташки, крылья), посмотрела сквозь Стеблицкого задумчивым взглядом -свободно, как сквозь идеальный газ.

— Простите, — замявшись, поинтересовался Олег Петрович. — А где Аллочка?

Видимо, субстанция его в этот момент несколько сгустилась, потому что Кармен заметила что-то перед собой, правда, одобрения увиденное в ней не вызвало.

— Уволилась, — презрительно сказала она.

Полупрозрачный Олег Петрович смущенно отвернулся. И тут он увидел пластинки. Они лежали в дальнем углу —грудой, будто мусор. В глаза Стеблицкому бросилась пластинка Высоцкого —она лежала сверху, а что там было еще, понять было трудно. “В конце концов, бард, — утешал себя Стеблицкий. — Народный поэт”.

— А... можно пластиночку?

— Какую? — сухо осведомилась Кармен.

—А вот сверху! —торопливо сказал Олег Петрович, стараясь уверить, что не заставит ее рыться в этой пыльной куче. — Она сколько стоит?

Продавщица прошлась по нему длинным взглядом.

— Четыре рубля, — процедила она.

Олег Петрович решил, что ослышался. Коробок спичек стоил двенадцать.

— Сколько?!

— Вы что, глухой? Четыре рубля!

Олег Петрович, сгорая от смущения, потными пальцами выудил из кошелька и положил на блюдце четыре желтеньких монетки с пташками. Кармен, не глядя, смахнула пташек в отделение для мелочи.

Олег Петрович не рискнул исследовать пластинку на свет. Он и так чувствовал себя, как нищий на раздаче бесплатного супа. И, хотя денег в его кошельке хватило бы, пожалуй, и на “Драккар-Нуар” (туалетная вода для настоящих мужчин!), Олег Петрович вполне удовлетворился четырехрублевой покупкой и поспешил покинуть магазин.