Страница 46 из 164
Рядом комната. Бывшая умывальная институток. В ней тише. Я прошел туда, снял шинель, положил под голову и прилег на асфальтовом полу, чтобы отдохнуть и обдумать свое положение. Более чем очевидно, что Тарасов–Родионов обманул, что меня заманили и я попал в западню.
В 5 часов я проснулся. Ко мне пришел Тарасов–Родионов и с ним бледный лохматый матрос.
— Вот, — сказал мне Тарасов, — товарищ с вас снимет допрос.
— Позвольте, — говорю я, — поручик, вы обещали мне, что через час отпустите, а держите меня в этой свинской обстановке целый день. Где же ваше слово?
— Простите, генерал, — ускользая в двери, проговорил Тарасов. — Но лучшее наше помещение, где есть кровать, занято Великим Князем, Павлом Александровичем, если его сегодня отпустят, мы переведем вас в его комнату. Там будет великолепно.
Матрос, назначенный для следствия, имел усталый и измученный вид. Он дал бумагу, чернила и перо и просил написать, как и по чьему приказу мы выступили и как бежал Керенский.
Вдвоем с Сергеем Петровичем Поповым мы составили безличный отчет и подали матросу.
— Теперь мы свободны? — спросил Попов.
Матрос загадочно посмотрел на нас, ничего не ответил и ушел. Я долго смотрел, как сгущались сумерки над Невою и загорались огни на набережной и на мосту Петра Великого. Скоро темная ночь стала за окном. В наших двух комнатах тускло горело по одной электрической лампочке. Кто читал, кто щелкал на машинке, учась писать, кто примащивался спать на полу. Кое–кого увели. Увели Свистунова, и пронесся слух, что он получает какое‑то крупное назначение у большевиков, увели адъютанта Керенского, еще троих выпустили. Всего оставалось человек восемь, не считая нас.
И вдруг в комнату шумно, сопровождаемый Дыбенко, ворвался весь наш комитет 1‑й Донской дивизии.
— Ваше превосходительство, — кричал мне Ажогин, — слава Богу! Вы живы. Сейчас мы все устроим. Эти канальи хотели разоружить казаков и взять пушки вопреки условию. Мы им покажем! Вы говорите, что это зависит от Крыленко, — обратился Ажогин к Дыбенко, — тащите ко мне этого Крыленко. Я с ним поговорю как следует.
Он горел и кипел благородным негодованием, этот доблестный донской офицер, и его волнением заражались и чины комитета, сотник Карташов, не подавший руки Керенскому, фельдшер Ярцев и тот маленький казачок, что привязался к Троцкому; все они были при шашках, в шинелях, возбужденные быстрой ездой на автомобиле и морозным воздухом, шумные, смелые, давящие большевиков своею инициативой.
Дыбенко был на их стороне. Сам такой же шумный, он, казалось, не прочь был пристать к этой казачьей вольнице, которой на самого Ленина начихать.
Через полчаса меня попросили в другую комнату. Я пошел с Поповым и Чеботаревым. У дверей стояло два мальчика лет по 12, одетых в матросскую форму, с винтовками.
— Что, видно, у большевиков солдат не стало, что они детей в матросы записали, — сказал Попов одному из них.
— Мы не дети, — басом ответил матрос и улыбнулся жалкой бледной улыбкой.
В комнате классной дамы посередине стоял небольшой столик и стул. Я сел за этот стол. Приходили матросы, заглядывали на нас и уходили снова. По коридору так же, как и днем, непрерывно сновали люди.
Наконец пришел небольшой человек в помятом кителе с прапорщичьими погонами, фигура невзрачная, лицо темное, прокуренное. Мне он почему‑то напомнил учителя истории захолустной гимназии. Я сидел, он остановился против меня. В дверях толпилось человек пять солдат в шинелях.
Это и был прапорщик Крыленко.
— Ваше превосходительство, — сказал он, — у нас несогласия с вашим комитетом. Мы договорились отпустить казаков на Дон с оружием, но пушки мы должны отобрать. Они нам нужны на фронте, и я прошу вас приказать артиллеристам сдать эти пушки
— Это невозможно, — сказал я. — Артиллеристы никогда своих пушек не отдадут.
— Но, судите сами, здесь комитет 5–й армии требует эти пушки, — сказал Крыленко. — Каково наше положение. Мы должны исполнить требование комитета 5‑й армии. Товарищи, пожалуйте сюда.
Солдаты, стоявшие у дверей, вошли в комнату, и с ними ворвался комитет 1‑й Донской дивизии.
Начался жестокий спор, временами доходивший до ругательств, между казаками и солдатами.
— Живыми пушки не отдадим! — кричали казаки. — Бесчестья не потерпим. Как мы без пушек домой явимся! Да нас отцы не примут, жены смеяться будут.
В конце концов убедили, что пушки останутся за казаками. Комитеты, ругаясь, ушли. Мы остались опять с Крыленко.
— Скажите, ваше превосходительство, — обратился ко мне Крыленко, — вы не имеете сведений о Каледине? Правда он под Москвой?
А вот оно что! — подумал я. Вы еще не сильны. Мы еще не побеждены. Поборемся.
— Не знаю, — сказал я с многозначительным видом. — Каледин мой большой друг… Но я не думаю, чтобы у него были причины спешить сюда. Особенно если вы не тронете и хорошо обойдетесь с казаками.
Я знал, что на Дону Каледин едва держался, и по личному опыту знал, что поднять казаков невозможно.
— Имейте в виду, прапорщик, — сказал я, — что вы обещали меня отпустить через час, а держите целые сутки. Это может возмутить казаков.
— Отпустить вас мы не можем, — как бы про себя сказал Крыленко, — но и держать вас здесь негде. У вас здесь нет кого‑либо, у кого вы могли бы поселиться, пока выяснится ваше дело.
— У меня здесь есть квартира на Офицерской улице, — сказал я.
— Хорошо. Мы вас отправим на вашу квартиру, но раньше я поговорю с вашим начальником штаба.
Крыленко ушел с Поповым. Я отправил Чеботарева с автомобилем в Гатчино для того, чтобы моя жена переехала в Петроград. Вскоре вернулся Попов. Он широко улыбался.
— Вы знаете, зачем меня звали? — сказал он.
— Ну? — спросил я.
— Троцкий спрашивал меня, как отнеслись бы вы, если бы правительство, то есть большевики конечно, предложили бы вам какой‑либо высокий пост.
— Ну и что же вы ответили?
— Я сказал: «Пойдете предлагать сами, генерал вам в морду даст». Я горячо пожал руку Попову. Милейшая личность был этот Попов.
В самые тяжелые, критические минуты он не только не терял присутствия духа, но и не расставался со своим природным юмором. Он весь день нашего заключения в Смольном то издевался над Дыбенко, то изводил Тарасова–Родионова, то критиковал и смеялся над порядками Смольного института. Он и тут остался верен себе. О том, что мы играли нашими головами, мы не думали, мы давно считали, что дело наше кончено и что выйти отсюда, несмотря на все обещания, вряд ли удастся.
— Вы знаете, ваше превосходительство, — сказал мне Попов серьезно, — мне кажется, что дело еще не вполне проиграно. По всему тому, что мне говорил и о чем спрашивал Троцкий, они вас боятся. Они не уверены в победе. Эх! Если бы казаки вели себя иначе…
Нас перевели в прежнее помещение, и о том, чтобы отправлять на квартиру, не было ни слова. Наступила ночь. Заключенные понемногу затихали, устраиваясь спать в самых неудобных позах, кто сидя, кто лежа на полу, кто на стульях, не раздеваясь, как спят на станции железной дороги в ожидании поезда; да каждый из них и ждал чего‑то. Ведь они были приведены сюда только для допроса.
Наконец, в 11 часов вечера, к нам пришел Тарасов–Родионов.
— Пойдемте, господа, — сказал он.
Часовые хотели было нас задержать, но Тарасов сказал им что‑то, и они пропустили.
В Смольном все та же суматоха. Так же одни озабоченно идут наверх, другие вниз, так же все полно вооруженными людьми, стучат приклады, гремит уроненная на каменной лестнице винтовка.
У выхода толпа матросов.
— Куда идете, товарищи? Тарасов–Родионов начинает объяснять.
— По приказу Троцкого, — говорит он.
— Плевать нам на Троцкого. Приканчивать надо эту канитель, а не освобождать.
— Товарищи, постойте… Это самосуд!
— Ну да, своим‑то судом правильнее и скорее.
Гуще и сильнее разгоралась перебранка между двумя партиями матросов. Объектом спора были мы с Поповым. Матросы не хотели выпускать своей добычи. Вдруг чья‑то могучая широкая спина заслонила меня, какой‑то гигант напер на меня, ловко притиснул к двери, открыл ее, и я, Попов и великан красавец в бушлате гвардейского экипажа и в черной фуражке с козырьком и офицерской кокардой втиснулся с нами в маленькую швейцарскую.