Страница 22 из 164
Вот броневик, испорченный, как оказалось, а потому и торчащий здесь на манер пугала от ворон в огороде… Ворота. Открываю Темно. Кто‑то копошится впереди. Различаю стук, сопровождающий копошение, звук ударов бросаемого дерева. Ага, это и есть линия баррикад — быстро соображаю и развожу роту в темноте по линии, растущей вверх преграды–защиты.
И еще немного, и юнкера начинают сами продолжать завершение создания баррикады и приспособляться к более удобному положению для стрельбы. Отысканы и пулеметчики, и взводные юнкера, посоветовавшись со мной, определили места для пулеметов: таковыми оказались исходящие углы баррикады. Теперь остановка за пулеметами, и я, оставив вместо себя фельдфебеля Немировского, побежал к казакам, захватив несколько юнкеров. У броневика сталкиваюсь с какой‑то фигурой. Оказывается, офицер–женщина, а за ней еще фигуры. Спрашиваю, в чем дело.
— На баррикадах никого нет, решил занять их, — по–мужски отвечает командир ударниц.
— Виноват. Ошибаетесь, юнкера Школы прапорщиков инженерных войск уже заняли баррикады. И я бы просил вас, наоборот, занять весь 1–й этаж, так как казаки уходят.
— Знаю, но там хватить георгиевцев. Да что же, наконец, вы нам не доверяете? — заволновалась офицер–ударница.
— Ничего подобного, таково приказание начальника обороны. Ради Бога, не вносите путаницы, — уже молил я.
— Ну что ж, раз баррикады заняты, я вернусь на место. Рота кругом! — скомандовала командир ударниц.
Видя, что инцидент окончен, я понесся дальше в коридор. В коридоре творилось что‑то невероятное. Галдеж. Движение казаков, собирающих свои мешки. Злые, насупленные лица. Все это ударило по нервам, и я, вскочив на ящик, стал просить, убеждать станичников не оставлять нас… Не выдавать! — рассчитывая громкими словами сыграть на традициях степных волков.
В первый момент их как будто охватило раздумье, но какая‑то сволочь, напоминанием об уходе взвода артиллерии, испортила все дело. Казаки загудели и опять задвигались.
— Ничего с ними не сделаете, — пробившись ко мне, заговорил давешний подхорунжий. — Когда мы сюда шли, нам сказок наговорили, что здесь чуть не весь город с образами, да все военные училища и артиллерия, а на деле‑то оказалось — жиды да бабы, да и правительство, тоже наполовину из жидов. А русский‑то народ там с Лениным остался. А вас тут даже Керенский, не к ночи будет помянут, оставил одних. Вольному воля, а пьяному рай, — перешел на балагурный тон подхорунжий, вызывая смешки у близстоявших казаков.
И эта отповедь, и эти смешки взбесили меня, и я накинулся с обличениями на подхорунжего:
— Черти вы, а не люди! Кто мне говорил вот на этом самом месте, что у Ленина вся шайка из жидов, а теперь вы уже и здесь жидов видите. Да, жиды, но жид жиду рознь, — вспомнил я своих милых, светлых юнкеров. — А вот вы‑то сами, что сироты казанские, шкурники, трусы подлые, женщин и детей оставляете, а сами бежите. Смотрите, вас за это Господь так накажет, что свету не рады будете. Изменники! — кричал я, уже положительно не помня себя.
И удивительное дело! Подхорунжий молчал, опустив голову и посапывая. «Черт! Заколдованный круг какой‑то! Родиться и жить для того, чтобы ругаться в Зимнем дворце», — холодом обдала меня набежавшая откуда‑то мысль, и я, сразу ослабев, тоже смолк. Казаки уходили, и в этом было дикое, жуткое. «Так Пилат умывал руки», — скользнуло нелепое сравнение; а злоба послала им вслед эпитет Каина.
— Стой! — снова спохватился я. Черт с ними, пускай убираются, только пулеметы оставили бы. И я уже смягченными тоном обратился к подхорунжему: — Бог вам судья. Идите. Но оставьте пулеметы, а то мы с голыми руками, — попросил я.
— Берите, — мрачно ответил, не глядя на меня, подхорунжий. — Они там, в углу, в мешках, они нам ни к чему, — махнул он рукою, а затем, сунув ее мне, добавил: — Помогай вам Бог, а нас простите. И, грузно шлепнув ногой о пол, направился за уходящими в глубь первого этажа казаками.
— Постойте — куда же они идут? — под влиянием недоумения остановил я подхорунжего. — Куда вы идете, ведь ворота там.
— Ну да, дураков нашли, — снова резко ответил подхорунжий. — Там юнкера у ворот, а мы через Зимнюю канавку выйдем, там сам свободный пропуск обещан.
— Кем? — озадаченный спросил я.
— Прощайте! — не отвечая на вопрос и прибавляя шагу, пошел подхорунжий.
«Вот оно что! там есть выход! Они через него уйдут, а потом через него большевики влезут. Свободный пропуск обещан, — повторил я фразу подхорунжего. — Так, так, голубчик, спелись уже. Ну что ж, от судьбы не уйдешь».
— Послушайте, юнкер, — с приливом новой энергии обратился я к одному из взятых с собой юнкеров. — Отправляйтесь вслед за казаками и заметьте выход, в который они уйдут, а затем вернитесь сюда и ждите меня, предварительно указав этот выход командиру георгиевцев. Поняли?
— Так точно, понял!
— И помните, что это боевой приказ. Понимаете?
— Так точно, понимаю, — снова лаконично ответил юнкер.
— Ну идите; а вы, господа, — обратился я к остальным, — берите пулеметы и тащите их на баррикады. Фельдфебель знает, где поставить, а я побегу к коменданту обороны Зимнего дворца с докладом.
Выскочив в проход под аркой, я остановился. Где‑то совсем близко щелкали выстрелы. «Скорее к коменданту или Галиевскому и назад к юнкерам», — кольнула мысль, и я снова бросился в противоположный вход, направляясь в комендантскую. По дороге попались какие‑то юнкера, а затем группа безобразно пьяных офицеров, среди которых один высокий офицер, размахивая шашкой наголо, что‑то дико вопил. Влетев в комендантскую, я наскочил на поручика Лохвицкого, что‑то заикаясь докладывавшего капитану Галиевскому, обескураженно сидящему на стуле.
— Господин капитан, — перебивая Лохвицкого, начал я докладывать об уходе казаков через выход на Зимнюю канавку.
— Так, так, — только твердил он, выслушивая мой доклад, а когда я кончил его, вдруг сразил меня новостью: — Паршиво. Но еще хуже растерянность правительства. Сейчас получен ультиматум с крейсера «Аврора», ставшего на Неве напротив дворца. Матросы требуют сдачи дворца, иначе откроют огонь по нему из орудий. Петропавловская крепость объявила нейтралитет. А вот послушайте, что докладывают юнкера–артиллеристы ушедшего взвода Константиновцев, — показал он рукой на незамеченную мной группу из трех юнкеров. — Положение дрянь, и пехотные школы снова волнуются. А правительство хочет объявить для желающих свободный выход из дворца. Само же остается здесь и от сдачи отказывается, — сообщал рвущая мозги, душу и сердце новости капитан.
Я молчал. Я не чувствовал себя и в себе языка, мысли, ничего. Капитан барабанил по столу своими длинными, костлявыми, худыми пальцами. Я смотрел на них. И вдруг жалость защемила сердце. «Господи, придется ли еще этим пальцам ласкать личико болезненной славной дочурки?» — и эта мысль отрезвила меня.
— Да черт с ними, капитан, — заволновался я. — Чем меньше дряни во дворце останется, тем легче будет обороняться. Ведь до утра дрсидеть, а там в городе опомнятся и придут на выручку. Не так страшен черт как его малюют. А вы что, Лохвицкий, тут? Баррикады построили?
— Какого дьявола, — ответил за него капитан. — Разбежались при подходе семеновцев, [22] а Мейснер попал в их руки… добровольно, — выдержав паузу, продолжал капитан, — заявил, что хочет идти парламентером от той части защитников дворца, которую здесь держат силою. Я вам говорил, что он что‑то выкинет.
— Да, да, да. Теперь я все понимаю, — твердил я. — Теперь ясны появления у нас в школе Рубакина. Теперь я все, все соображаю. Только бы теперь еще найти военного комиссара и кое‑что спросить, — забегав по комнате, вцепившись руками в волосы, забормотал я.
Капитан, пораженный моей выходкой, подскочил ко мне и начал успокаивать.
— Бросьте, не время, идемте к юнкерам. Поручик! — позвал он Лохвицкого. — Отавайтесь тут и, когда явится Александр Георгиевич, доложите, что мы на баррикадах.
22
Солдаты находившегося в Петрограде запасного батальона л.-гв. Семеновского полка.