Страница 13 из 164
Что такое? — пришел я в себя от мгновенной внезапности ударивших по нервам звуков. — Пулеметный огонь! Откуда? По нас?» И я быстро обернулся, ища пешего или конного врага в том конце
Морской, который выходил на Мариинскую площадь. «Там бой», — мелькнула мысль, но под ощущением уловленных слухом новых, более близких, знакомых звуков, — представившаяся было в воображении картинка расстрела Мариинского дворца уплыла вдаль, а на месте ее родилась большая тревога, колко жавшая сердце. «Это стреляют по юнкерам. Стоять так нельзя. Слишком большая цель…» — работала мысль.
— К стенкам домов! Далеко не распространяться! — крикнул я приказание юнкерам.
Тревожное недоумение, сковавшее было юнкеров, мгновенно прошло, и они, повинуясь словам команды, вмиг рассылались по тротуару, становясь спинами к стенкам домов.
— Зарядить винтовки! — вслед отдал я приказ, в то же время соображая, куда лучше стать самому, чтобы не выпустить из рук командование полуротой.
«Никто не упал — значит, стрельба демонстративная и в воздух. Но где же военный комиссар и его юнкера?» — окидывая взглядом улицу, точно по мановению волшебного жезла ставшую жутко пустою, спрашивал я себя. Но в первые секунды осмотра сторон улицы я его фигуры не находил. «Что такое? Неужели я так растерялся, что не вижу военного комиссара», — мелькало в голове. Но, замечая в то же время, как нервно прижимались некоторые из юнкеров к каменным стенам домов и стальным жалюзи, спустившимся на окна витрин, что придало этому участку Морской впечатление глубокой, холодной могилы, — во мне проснулось чувство дикой обиды и злобы.
«Воспользоваться горячностью порыва молодых сердец и без сожаления принять их безрассудочное самопожертвование. Ужасно! Ведь некоторые не умеют заряжать винтовки, — содрогалась мысль при виде, как один юнкер тщетно старался утопить патроны в магазинную коробку винтовки. — Как куропаток перестреляют нас из окон и с крыш, если только окажется это им выгодным и если есть достаточно для этого средств. Проклятие! Какое жалкое, унизительное положение! Хотя бы открыли настоящий огонь и убили бы меня», — со злобой вглядываясь в чердачные окна, смалодушничал я.
— Ах, вот и комиссар! — И я пошел навстречу к нему, идущему ко мне. — Я все не могу определить, откуда и где стрельба. Боюсь, что на Мариинской площади бой идет. Не отправиться ли туда? Здесь сейчас ничего так не сделаешь! — обратился я к нему.
— Ничего, это пустяки. Вы приведите в больший порядок юнкеров и продолжайте осаду станции. Огня не открывайте, пока они сами не станут стрелять по вас. А я отведу ту часть юнкеров к углу
Невского, чтобы не допустить сюда могущих явиться на выручку караулы красногвардейцев. Я убежден, что на станции сейчас переполох, так как не могут они знать, кто открыл стрельбу и кто берет верх, а видя, что здесь находятся юнкера, они даже скорее решат, что их дело проиграло и они сдадутся, — говорил мне военный комиссар.
— Слушаюсь! — отвечал я с радостью, черпая в словах военного комиссара уверенность, что эта стрельба идет со стороны верных долгу частей, выполняющих, очевидно, порученную им задачу.
«Наверное, гвардейский экипаж или семеновцы очищают Мариинскую площадь от демонстрирующих толп, — заработало мое воображение. — Надо будет и в сторону площади принять меры предохранения. И если сюда бросятся бегущие толпы, то заарестовать. А чтобы было удобнее и планомерно это выполнить, займу углы Гороховой», — принял я решения и пошел передавать соответствующие распоряжения начальникам отделений.
Через несколько минут стрельба затихла. А еще спустя немного времени на улице появились любопытствующие и случайные прохожие. Юнкера с винтовками наготове бодро обменивались замечаниями, внимательно глядя со своих мест на углах улиц Морской и Гороховой вдоль них и следя за воротами и окнами станции. Я же с гордостью расхаживал по цементной мостовой. «Больше непринужденности в виде! — говорил я себе. — На тебя смотрят не только юнкера, но и землячки караула. И чем ты спокойнее и довольнее, там страшнее им», — продолжал я кокетничать с собою.
«Но, черт возьми, какая гладкая мостовая. Вот бы наши кирки–мотыги, и устроить бы здесь окопчики для пулеметов. Ах да, пулеметов. Надо послать донесение к начальнику школы, что мы перешли к боевой задаче, и попросить прислать пулеметы и пироксилиновых шашек для взрыва ворот телефонной станции». И я, вызвав юнкера связи, передал ему написанное донесение для доставки в Зимний дворец.
Эта моя мера вызвала еще большее оживление у юнкеров, и я с наслаждением наблюдал за все растущим усвоением создавшегося положения. «Молодцы друзья», — созерцая выражения лиц, мысленно подбадривал я их, по временам произнося те или иные замечания.
Расхаживая таким образом по улице, я одновременно не упускал из внимания закрытых ворот станции. «Что‑то там творится. Пожалуй, военный комиссар прав, и там теперь каются в своем промахе и обсуждают, как исправить свой поступок. Не хотел бы я быть на вашем месте, — всматриваясь в окна, соображал я. — Ага, отворяется дверца в воротах — уж не делегация ли?» — мелькнуло радостное предположение, и я сделал несколько шагов вперед к воротам, приглашая юнкеров к усилению внимания.
Юнкера, стоявшие по сторонам ворот, взяли винтовки на изготовку. Я потихоньку расстегнул кобуру, а затем руки засунул в карманы.
«Ну–с, выходите», — внутренне торопил я, жадно впиваясь в расширяющуюся щель отворяемой вовнутрь двора двери. Наконец высунулась круглая голова на короткой шее. Глаза напряжение забегали, осматривая улицу. Затем голова на мгновение обернулась назад, показав коротко подстриженный затылок, и снова повернулась к нам, подавшись вперед, обнаруживая плечи с офицерскими прапорщичьими погонами.
— Выходите, прапорщик, — любезно предложил я, — юнкера стрелять не будут, — предупредительно добавил я, видя, как глаза его косились то вправо, то влево на винтовки юнкеров.
— Посмотрел бы я, как вы стали бы стрелять! — задорно крикнул он. — Ступайте вы лучше по домам, пока не поздно, а то будет худо! — продолжал он.
— Тише, прапорщик! Больше спокойствия. Вы же видите, что с офицером разговариваете! Нечего дурака ломать! И поверьте мне, право, лучше будет и более достойно для вас, если вы добровольно впустите нас на станцию. Подумайте хорошенько над тем, что вы делаете и куда ведете людей!
— Что вы хотите? — меняя тон, задал он вопрос.
— Нести караульную службу на станции.
— Я ее несу…
— Я не знаю, как и почему вы ее несете, но мне приказано военным комиссаром при Верховном командовании армией сменить ваш караул.
— Дайте пароль и приказание коменданта — я не знаю, кто вы? — прищурился прапорщик. Сзади него раздался смех. — Тише, товарищи, мешаете разговаривать! — осторожно оборачиваясь, сказал он.
— Вы, очевидно, только сегодня налепили на себя погоны! — съязвил я.
— Неправда, я их получил на фронте, а не в тылу! — презрительно окидывая взглядом надетое на мне мирного образца пальто с серебряными погонами, съехидничал юный прапорщик.
— Жалею вас, что теперь вам приходится их пачкать изменой присяге!
— Неправда, я не изменяю присяге, и я иду за народом, а это вы продались прислужникам капитала, одевшимся в социалистическую тогу. Эта вы губите народ. Э, да что с вами толковать! Убирайтесь подобру–поздорову, а то мы вам пропишем, где раки зимуют! — возбужденно махая револьвером, снова закипятился прапорщик.
— Послушайте, — не вытерпев, прикрикнул я на него, — я раз сказал уже, чтобы вы приличнее разговаривали… Что за хамская манера махать руками, — вынимая из кармана руку с портсигаром и беря из нею папиросу, продолжал я. Мое внешнее спокойствие подействовало на него, и он опустил револьвер.
— Вот что, — заявил он, — я даю вам пятнадцать минуть на размышление. И если через 15 минут вы со своими юнкерами не уйдете, то пеняйте на себя! — закончил он и исчез за дверью.
Я закурил вынутую папиросу. «Что же, однако, делать? Так стоять — это скучно. А любопытно, что делается сейчас на Мариинской площади? Пулеметы молчат и лишь идет одиночная ружейная стрельба. Черт возьми! Наверное, много убитых. Эх, Ленин!.. А еще идеалист. Идти к осуществлению земного рая по трупам людей и лужам человеческой крови! Ничего тогда твой рай не стоит! Шулер ты политический, а не идеолог!» — снова вернулось философское настроение ко мне.