Страница 121 из 164
Сейчас «Память Азова» напоминал своим обликом старого родовитого вельможу, впавшего в ужасную нищету. Он быль грязен, некрашен, исцарапан во время последнего совершенно невероятного перехода через ледяные поля из Гельсингфорса в Кронштадт. Свет получали с берега, чтобы не тратить угля на освещение, и теперь, вероятно, контакт был прерван, так как на корабле царила абсолютная темнота. Чтобы пробраться на «Азов», надо было спуститься на стоявшего рядом «Сибирского Стрелка», недавно еще блестящего представителя одного из славных дивизионов миноносцев. Он стоял теперь с развороченным льдами носом и снятыми по случаю долговременного ремонта трубами. Его песня, как и «Памяти Азова», быль окончательно спета.
Через стоявшую рядом баржу, по наскоро сколоченному из неструганого дерева трапу я поднялся на борт «Памяти Азова», на котором был вахтенным начальником. С верхней палубы хорошо был виден мощный и грациозный в то же время «Андрей Первозванный», на котором было много огней, а подальше — распластанная гигантская масса «Гангута». Пахло сыростью моря, смолой, железом, влажный ветер порой мягко прижимался к щеке, возбуждая сладкую грусть.
Прямо по носу видны были огни «Лесных Ворот», выхода на свободу. Пора бежать! Выработанный план будет приведен в исполнение. Я подошел к борту и посмотрел вниз. Далеко внизу стоял на воде, едва покачиваясь, огромный баркас. Он выдержит какой угодно поход под парусами. О том, куда бежать, — это не представлялось мне особенно важным. Нужно выбраться из этою ада, передохнуть на свободе и приняться за борьбу.
Я подошел к трапу и стал спускаться в кромешную тьму.
Все каюты, выходящие в кают–компанию, были раньше запечатаны, за исключением двух–трех, где жили еще офицеры. Но понемногу в эти каюты стали просачиваться матросы, печати срывались, и маленький уголок, где можно еще было отдохнуть и забыться от матросского ада, зверских голосов, дикой ругани, всей этой вакханалии развалившейся дисциплины, потерял свое значение.
Барон Ф., командир корабля, предложил мне пустовавшую адмиральскую каюту, куда я и перешел, знал, что вообще недолго еще буду оставаться на корабле.
Это было огромное отделение, из большой столовой, кабинет–салона и спальни. Лет 30 назад это помещение занимал Наследник, и каждый предмет в нем говорил о прошлом.
Я ощупью пробрался в столовую, зажег спичку, и с ее помощью нашел аккумуляторный фонарь, прошел с ним в кабинет и, поставив его на стол, принялся шагать по каюте взад и вперед. Из фонаря выходил узкий треугольник света, подобно маленькому прожектору, разделяя темноту на две половины.
В открытый иллюминатор ритмично врывался шепот воды, происходящий от едва заметного покачивания судна.
Да, дела были очень плохи! Кроми [225] убит, Локкарт [226] в Москве попался со всей организацией глупейшим образом, а наводнение потопило моторы в Гаванском яхт–клубе. Вся активная и положительная сторона дела сошла на нет, а оставшаяся отрицательная, как, например, — опасность быть арестованным и преданным мучительной смерти с предварительными пытками, — оставалась налицо. В 1918 году война с немцами еще продолжалась, и по инерции русское офицерство чувствовало себя еще in statu belli. Ожидался приход немцев в Петербург, который был очень нежелателен для союзников, так как Кронштадт был бы великолепной базой для немцев, не говоря уже о единственном в мире дивизионе 26 000–тонных кораблей — «Гангут», «Полтава», «Севастополь» и «Петропавловск», о миноносцах типа «Новик», о подводных лодках и прочих морских богатствах, которые попали бы в их руки.
В ту пору в Петербурге работала английская организация, связанная с русскими морскими и армейскими офицерами, целью которой было продолжение борьбы с немцами, против большевистской власти. Те, кто работал там, были наивно уверены, что, отдав свои силы, а может быть, и жизнь борьбе союзников против немцев, — в случае победы над ними получат из рук Антанты свою, спасенную из большевистского хаоса, несчастную родину. Много хороших и смелых людей погибло, работая в этих организациях Антанты, а лучший из них, благородный, смелый и образованный Колчак, был подлым образом выдан французом, генералом Жаненом, его убийцам.
Теперь, в момент, к которому относится рассказ, дело обстояло так: Локкарт попался в Москве самым глупым образом. Говорили, что в этой истории была замешана женщина. (К слову сказать, в России женщины во время борьбы с большевиками играли особенно фатальную роль.) Огромное количество лиц, имевших отношение к Локкарту, было либо арестовано, либо принуждено было скрываться.
По чьему‑то доносу большевики узнали, что в британском посольстве есть документы, представлявшие для них интерес. Смелый англичанин, капитан Кроми, во время последнего периода войны командовавший английскими подводными лодками в Балтийском море, защищал вход в посольство на нижней площадке лестницы с маленьким карманным браунингом в руках. В это время хранившиеся на чердаке документы были уничтожены. Большевики ворвались с черного хода, и Кроми был убит винтовочной пулей в затылок.
Смерть Кроми, раскрытие организации Локкарта сделали существование морской организации, по существу, невозможным, а небывалое августовское наводнение, затопившее подведомственные мне моторы, стоявшие в Гаванском яхт–клубе, сводило мою деятельность к нулю.
В самом Кронштадте было два–три верных матроса, которые служили на моторах, и от их настроения зависела моя жизнь. В пьяном виде или в высоком коммунистическом подъеме они могли меня выдать, заслужив, быть может, себе награду
Делать в Петербурге было больше нечего, нужно было бежать.
Безусловно, кардинальной и общей всех участвовавших в так называемых контрреволюционных организациях ошибкой, была ставка на союзников и вера в их помощь в случае их победы.
Поэтому то, что в Петербурге дело было провалено, казалось, не должно было меня обескураживать, так как я собирался работать за границей, где должны были концентрироваться силы активных работников. Однако на душе у меня не было уверенности в успехе, чувствовалась подавленность, и надежд на будущее было немного.
Но и с другой стороны, со стороны большевиков также не замечалось определенного руководящего плана. Пока они только подняли железные решетки, за которыми сидели звери, и выпустили их на свободу. И теперь, особенно в Кронштадте, шел кровавый шабаш.
На счет сегодняшней ночи ходили мрачные слухи. Говорили о «Еремеевской ночи» для всех офицеров — месть за смерть Урицкого.
Перебирая матросов «Азова», я не мог найти кого‑либо, кто был особенно озлоблен против своего начальства. Был, правда, матрос Ткаченко, которого, за его необыкновенно громкий голос и болтливость, прозвали на корабле Горлопаном. Когда меня команда выбрала председателем дисциплинарного суда на «Памяти Азова» и я предупредил своих избирателей, что буду строг, Горлопан заявил, что он придет на суд с дубиной. Но это быль безвредный человек. Отношения между офицерами и командой были в общем хороши. Был, однако, неприятный инцидент у командира корабля, барона Ф., с помощником комиссара Кронштадта, неким Атласевичем, из‑за перископов с английских подводных лодок. После воцарения большевиков подводная кампания английских лодок должна была быть ликвидирована. Лодки были выведены к Грахаре и там были взорваны бароном ф., который во время войны быль флагманским штурманом у англичан–подводников.
Перед взрывом с лодок были сняты ценные предметы, а медные трубы перископов были подарены барону Ф. в личную собственность. Эти трубы в 1918 году представляли собой большую драгоценность, так как медь в то время ценилась уже очень высоко.
К сожалению, продать их представлялось делом абсолютно невозможным, так как тайком вывезти их из Кронштадта никогда бы не удалось, а разрешения большевистские власти не дали бы. Барон Ф. вышел из этого затруднения, подарив трубы флоту, о чем дал знать куда следует.
225
Ф. А. Кроми был английским морским атташе в России.
226
Р. Локкарт в 1918 г. был главой английской миссии в Петрограде.