Страница 10 из 23
Наконец ордена были отчеканены, при этом орла оставили в том виде, в каком он существовал с 1919 года, однако, как известно из истории, и появление нимба, и исчезновение серпа и молота, и даже признание тевтонского креста новым австрийским символом стали реальностью в 1934 году в фашистском корпоративном государстве.
Разумеется, и сегодня, во время дискуссии о гербе, каждому мыслящему человеку было ясно, что в этом споре вокруг изменения государственной эмблемы речь идет не столько о внешнем характере символов, сколько, в конечном счете, о самой концепции государства. Нападки Хайдера на символику и, следовательно, на Договор об австрийской государственности были весьма недвусмысленны. Речь шла прежде всего о проблеме австрийской нации и о ее присоединении к Германии. Но в речах таких политиков, как Враницкий, Мокк или Клестиль, эта тема предстала завуалированной. Поэтому их мнениям не придали никакого значения, причислив их к не раз возникавшим пустым и неуклюжим попыткам порассуждать о сути австрийского начала, каковыми особенно богата эпоха Второй республики.
Историю официальных или официозных австрийских символов можно, однако, прочитать и как историю катастроф и оплошностей. Австрийский государственный герб с его забытой цветовой символикой («черно-красно-золотой») — далеко не единственный, а всего лишь первый пример в этой исторической цепочке.
Когда в 1947 году в ходе денежной реформы немецкую рейхсмарку заменяли на австрийский шиллинг, то для новой монеты искали символ, отражающий суть ситуации, в которой находилась молодая республика. Остановились на фрагменте картины «Сеятель и черт» художника Альбина Эггер-Линца. На такой выбор повлияло многое: и то, что Эггер-Линц был австрийским художником, в известной мере «певцом родного края», и то, что его художественная манера — впрочем, скорее по недоразумению, — понравилась тем, кто был поклонником искусства «крови и почвы», и, главным образом, то, что выбранный фрагмент картины — крестьянин, размашисто разбрасывающий по пашне семена, — обладал символикой, которая даже далекому от искусствоведения чиновнику эмиссионного банка показалась связанной с австрийской экономической ситуацией 1947 года. Монету отчеканили и пустили в обращение. Искусствоведы и все мало-мальски образованные люди, рассматривая монету, умирали со смеху. Вскоре об австрийском казусе узнала и заграница. Через несколько лет даже до австрийских властей дошло: с картины Эггер-Линца на одношиллинговую монету по ошибке попала не фигура сеятеля, а фигура черта. Поистине роковая символика, в которой, несомненно, был смысл, если вспомнить новейшую историю Австрии. Однако так вышло непреднамеренно. Одношиллинговую монету изъяли из обращения и заменили на новую, имеющую хождение и по сей день. При выборе нового рисунка действовали наверняка: не будем связываться с искусством, все равно в нем никто толком не разбирается, так что возьмем какой-нибудь чисто австрийский символ. А так как на картине, которую поначалу попытались использовать, была изображена и окружающая природа, стали искать символ, который бы вполне безыскусно эту самую природу представлял. Поэтому новую монету в один шиллинг украшает эдельвейс. В эдельвейсе поистине нет ничего коварного, никаких скрытых ловушек, он не допускает никаких ошибочных толкований. Однако, по всей видимости, страх засел слишком глубоко: вскоре после появления новой монеты эдельвейс в Австрии был занесен в Красную книгу. Возможно, решение, по которому эдельвейс (символ на одношиллинговой монете) как редкое растение попал под действие закона об охране природы, означало следующее: Австрия объявляет себя (в области валютной политики) природным заповедником. Впрочем, решение о главном направлении экономического развития было принято задолго до этого. Мы намеревались жить за счет валюты, ввозимой теми, кто проводил свой отпуск в нашей стране, превратившейся в сплошной природный заповедник. А что при этом отчеканено на шиллинге, в конечном счете, не имеет значения. Шиллинг и без того уже не является суверенной валютой: он сразу же был поставлен в жесткую зависимость от немецкой марки, от валюты той страны, которая поставляет нам львиную долю туристов. Эдельвейс стал, таким образом, альпийским вариантом раковин каури[23] или фишками в игре «Монополия», которые раздают развлекающимся гостям в обмен на настоящие деньги.
Государству положено иметь не только собственную валюту, символическую или украшенную разнообразными символами, но и свой гимн. 9 апреля 1946 года на заседании Совета министров было принято далеко не самое удачное решение о проведении открытого конкурса на лучший вариант австрийского гимна. Жюри под председательством министра образования Феликса Хурдеса предстояло рассмотреть все поступившие предложения и сделать окончательный выбор. «При ознакомлении с поступившими предложениями выяснилось, что, по мнению населения, даже самое лучшее новое решение будет всего лишь жалким суррогатом по сравнению с бессмертной и непревзойденной мелодией Йозефа Гайдна», — заявил министр Хурдес. На мелодию Гайдна, как известно, было положено три текста: слова старого, «императорского» гимна, гимна Первой республики (слова Оттокара Кернштока) и слова пресловутой «Песни о Германии» («Германия, Германия превыше всего..».). Поскольку на музыку Гайдна были положены слова «Песни о Германии» и, следовательно, эта мелодия была «использована национал-социализмом в своих целях», жюри не отважилось открыто остановить на ней свой выбор, однако при этом не хотело отказываться от нее совсем (уже известный нам принцип «Или — или, а также»). Поэтому жюри остановилось на мелодии Моцарта и на тексте «Будь вечно благословенна» Оттокара Кернштока, написанном в период Первой республики для гимна на мелодию Гайдна. Это решение может показаться неразрешимым противоречием, но оно обладало внутренней логикой и самым нелепо-смешным образом попало в точку: всех устраивала прежняя, гайдновская мелодия к гимну, но, опасаясь малейшего подозрения в симпатиях к национал-социализму, с которым, как всякий знает, Австрия никогда не имела дела добровольно, никто не осмелился предложить эту мелодию, дискредитированную нацистами. Вот и выбрали текст, который был написан на эту мелодию, хотя в нем есть подозрительные строчки: «Немецкий труд, серьезный и честный, / Немецкая любовь, нежная и кроткая, / Отечество, как ты прекрасно, / Господь да пребудет с тобою, моя Австрия!» Однако в случае необходимости их легко было вычеркнуть, как это уже сделали один раз во времена Первой республики. Тогда сыр-бор разгорелся из-за строчек «Австрия, ты край восточный, / И грядет с востока свет». Социалистическая газета «Арбайтер Цайтунг» так прореагировала на это: «Вице-канцлеру Вогину «крайне неприятно» слышать, что с востока грядет свет, а вот на западе — без всяких перемен».
То, что Керншток был одновременно и почитаемым нацистами автором «Песни о свастике», не играло для жюри никакой роли, потому что в действительности дело было не в Кернштоке, а в том, чтобы подчеркнуть: мы хотим вернуть гимн Гайдна. Гайдн, ясное дело, не был нацистом. Нацисты просто использовали его в своих преступных целях. Как и Австрию. И по этой-то причине австрийское жюри недвусмысленно отмежевалось от Гайдна, чтобы подчеркнуть свой антифашизм, доказать наличие своей доброй антифашистской воли. Следовательно, жюри сделало выбор в пользу автора «Песни о свастике» по причинам явно антифашистского характера. Здесь отчетливо виден механизм попыток Австрии снять с себя все обвинения и подозрения, попыток по сути своей символических. Благие антифашистские намерения безнадежно запутались в фашистском прошлом.
Решение жюри под председательством консерватора Хурдеса нашло, впрочем, поддержку и у известных социалистических политиков, и прежде всего у доктора Реннера, первого австрийского президента, известного сторонника присоединения к Германии, который через свою пресс-службу сделал следующее заявление: «Германский рейх совершенно недопустимым образом использовал мелодию Гайдна в своих целях, и было бы, разумеется, весьма уместно на официальной основе вернуть чрезвычайно высокохудожественную мелодию Гайдна в качестве австрийского государственного гимна».
23
Раковины каури использовались в Восточной и Центральной Африке как украшение и как денежная единица.