Монтаж

Ричард Мэфсон

Монтаж

Экран потемнел.

Старик изнемог. Небесный хор зазвучал с кинематографических небес. Среди медленно плывущих розовых облаков полилась песня: «Вечное мгновение». Название совпадало с наименованием картины Зажегся свет Голоса резко оборвались, занавес опустился, помещение кинотеатра загудело, пластинка вновь заиграла «Вечное мгновение». Она выходила тиражом по восемьсот тысяч в месяц.

Оуэн Краули остался сидеть в кресле, нога на ногу, небрежно скрестив руки. Вокруг — люди поднимались, потягивались, зевали, переговаривались, смеялись. Оуэн продолжал сидеть, уставившись на экран. Сидящая рядом с ним Кэрол встала, натягивая на себя шерстяную кофту. Она мягко напевала вместе с пластинкой: «И мозг твои, как часы, отстукивает вечное мгновенье».

Она помолчала.

— Милый?

Оуэн что-то буркнул.

— Пойдем? — спросила она.

Он вздохнул.

— Конечно.

Сняв со спинки кресла пиджак, он пошел за ней, пробираясь к выходу, давя ботинками огрызки белых кукурузных палочек и обертки от конфет. У выхода Кэрол взяла его под руку.

— Ну? — спросила она. — Что ты думаешь?

На мгновение Оуэну показалось, что она надоедает ему этим вопросом уже в миллионный раз, что все время их знакомства они только и делают, что ходят в кино, не говоря уже о прочем глупом времяпрепровождении. Неужели они встретились два года, а обручились всего пять месяцев назад? У него было ощущение, что это продолжается целую вечность.

— Чего там думать? — сказал он. — Самое обычное кино.

— А я решила, что тебе понравится, — сказала Кэрол. — Ведь ты тоже писатель.

Он шел за ней по вестибюлю. Они вышли последними. В буфете потушили свет, автомат с газированной водой был отключен. Тишину нарушал лишь звук их шагов — сначала по мягкому ковру, а затем по каменным плиткам пола.

— В чем дело, Оуэн? — спросила Кэрол, когда они в молчании прошли весь квартал.

— Они меня бесят, — сказал он.

— Кто? — спросила Кэрол.

— Кретины, которые ставят кретинские фильмы.

— Почему? — спросила она.

— Потому что они перепрыгивают через события.

— Что ты имеешь в виду?

— Возьми хотя бы того писателя, о котором снят фильм, — сказал Оуэн. — Он очень похож на меня: человек талантливый и энергичный. Но ему потребовалось десять лет, чтобы добиться признания. Десять лет. А что делают эти кретины? Прокручивают все за несколько минут. Несколько сцен, показывающих его угрюмо сидящим за столом, несколько кадров с часами: пепельницы, полные окурков, пустые чашки из-под кофе, гора рукописей. Какие-то лысые издатели, отрицательно качающие головами, какие-то ноги, идущие по тротуару, — и это все. Десять лет напряженного труда. Меня это бесит.

— Но они вынуждены так поступать, — сказала Кэрол. — Иначе вообще невозможно показывать кино.

— Тогда и жизнь должна быть такой же, — сказал он.

— Ну, вряд ли тебе это понравилось бы.

— Ошибаешься. Еще как бы понравилось, — ответил он. — С какой стати должен я корпеть над письменным столом и писать романы в течение десяти лет, если не больше? Почему бы не добиться признания всего за несколько минут?

— Это будет не то же самое, — сказала она.

— Вот это верно, — откликнулся он.

Один час сорок минут спустя Оуэн сидел на кушетке в своей меблированной комнате, уставившись на стол, где стояла пишущая машинка и лежала наполовину законченная рукопись его третьего романа «Теперь — Гоморра».

А почему бы действительно нет? Эта идея определенно привлекла его. Он твердо знал, что когда-нибудь к нему придет успех. Иначе не могло быть. Для чего же тогда он так много и упорно трудился? Но… в этом что-то есть. Мгновенный переход от тяжелого труда к успеху. Как будет здорово, если этот период можно будет уплотнить, сократить.

Перепрыгнуть через события.

— Знаешь, чего я хочу? — спросил он у целеустремленного молодого человека в зеркале.

— Нет, — сказал человек.

— Я хочу, — сказал Оуэн Краули, — чтобы жизнь была так же проста, как кино. Чтобы все трудности проходили, как в кадре, — разочарованными взглядами, пустыми кофейными чашками, пепельницами, полными окурков, говорящими «нет» издателями и шагающими ногами.

Почему бы и нет?

На бюро что-то щелкнуло. Оуэн посмотрел на стоящие там часы: 2.43 ночи.

А, ладно. Он пожал плечами и лег в постель. Завтра он напишет еще пять страниц, а ночью отправится работать на фабрику игрушек.

Один год и семь месяцев прошли незаметно. Затем, однажды утром, Оуэн проснулся, спустился вниз за почтой и вынул из ящика то самое письмо:

«Мы счастливы сообщить вам, что намереваемся опубликовать ваш роман «Сон во Сне».

— Кэрол! Кэрол!

Он колотил в дверь ее квартиры, а сердце его стучало, как бешеное, после того как он пробежал с полмили от метро, а затем взлетел по лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек.

— Кэрол!

Она рывком открыла дверь, с выражением ужаса на лице.

— Оуэн, что?.. — начала говорить она, затем вскрикнула, когда он подхватил ее на руки, поднял и закружил, взвихрив ночную сорочку.

— Оуэн, что случилось? — задыхаясь, спросила она.

— Смотри! Нет, ты посмотри!

Он усадил ее на кушетку и, встав на колени, протянул смятое письмо.

— Ох, Оуэн!

Они прильнули друг к другу, и она засмеялась, а потом заплакала. Он почувствовал теплоту ее тела сквозь полупрозрачный шелк, влажные губы, прижимающиеся к его щеке, теплые слезы, бегущие из глаз.

— Ох, Оуэн, любимый… — Она сжала его лицо дрожащими руками и нежно поцеловала, прошептав: — А ты боялся.

— Больше не буду, — пообещал он. — Никогда!

Издательство помещалось в величественном здании, возвышавшемся над городом; внутри было тихо, висели гардины, стояла красивая мебель.

— Если вас не затруднит расписаться вот здесь, мистер Краули, — сказал издатель.

Оуэн взял перо в руки.

— Уррра! Уррааа!

Он кружился в польке в дебрях бокалов для коктейлей, красноглазых оливок, множества закусок и гостей. Которые хлопала его по плечу, топали ногами, кричали, вызывая неописуемую ярость в сердцах соседей. Которые сталкивались и разлетались по комнатам и залам квартиры Кэрол, переливаясь, как ртуть. Которые поглотили все съестное. Которые влили в себя Ниагару спиртного. Которые гадали о будущем потомства в темной спальне.

Оуэн высоко подпрыгнул.

— Я — индеец! — завывающим голосом прокричал он, схватив смеющуюся Кэрол за распущенные волосы. — Я — индеец, и я сниму с тебя скальп! Нет, лучше я тебя поцелую!

Что он и сделал, под бурные аплодисменты и свист. Она прижалась к нему. Хлопки напоминали пулеметную очередь.

— А теперь — на «бис»! — объявил он.

Смех. Поздравления. Оглушающая музыка. Кладбище бутылок в раковине. Звук и движение. Пение хором. Бедлам. Полицейские у двери. «Входи, входи, блюститель закона!»

— Нельзя ли немного потише, люди спать хотят.

Тишина после погрома. Они сидят вместе на кровати, глядя, как серая заря вползает на подоконник: полусонная Кэрол в ночной рубашке, прижимаясь к нему; Оуэн, целующий ее теплую шею, чувствуя, как бьется под кожей ее пульс.

— Я люблю тебя, — прошептала Кэрол.

Она прильнула к нему губами. Наэлектризованная ночная сорочка затрещала, и он вздрогнул, дотрагиваясь до лямок и глядя, как они соскальзывают с белых плеч.

— Кэрол, Кэрол.

Она крепко обняла его.

Телефон звонил и звонил. Он приоткрыл один глаз. Ему казалось, что к веку прикреплены горячие вилы. Когда он моргнул, вилы вонзились в мозг.

— Ох!

Он изо всех сил зажмурился, и комната исчезла.

— Убирайся вон, — пробормотал он звенящему, звенящему телефону и гоблинам, которые отплясывали, стуча копытами, у него в мозгу.

Где-то в пустоте отворилась дверь, и телефон прекратил звонить. Оуэн с облегчением вздохнул.