Страница 7 из 14
— Да ничего, поправляется. Теперь, знаете, абрикосы. Ну, и накушалась не в меру.
— Ну еще бы. С малышами летом горе. Абрикосы, вишни, а скоро груши пойдут, яблоки, дыни, кавуны.
— Яблоки-то полезные фрукты.
— Ну, коли десяток съесть, польза вряд ли большая получится.
— А вы слышали, к нам кино приезжает. Ту самую будут картину показывать, которую, помните, весною снимали.
— Да что вы? Вот интересно. А как называется?
— «Красный витязь».
— Надо пойти посмотреть. Небось, и мы там все вышли.
— Ну, как же... базар-то, помните, снимали.
Такой разговор происходил между двумя женщинами, пришедшими на базар за обычными утренними покупками.
Одна из этих женщин — та, которую звали Марьей Петровной — была еще довольно молода, другая была постарше. Они еще некоторое время бродили по базару, прицениваясь к суровому холсту, привезенному для продажи хуторянами.
Марья Петровна, наконец, купила все, что ей было нужно, и отправилась домой.
Городок был маленький, с немощеными улицами и кирпичными тротуарами, обсаженными белыми акациями. Акации эти защищали пешеходов от жгучего июльского солнца. Во всех домах на солнечной стороне были наглухо закрыты ставни. В садах наливались подсолнухи. Свинья с поросятами развалилась на самой середине улицы.
Марья Петровна прошла две или три улицы и вошла в калитку небольшого садика, в глубине которого стоял белый одноэтажный домик.
На заборе была вывеска с изображением тигра, держащего сапог, и надпись: «Сапожник Носов».
В домике было почти совсем темно: ставни были затворены.
— Это ты, мама? — послышался детский голос. — А папа башмаки понес Авербаху.
— Ладно. А мы пока будем обед варить. Ступай-ка, картошку почисти.
Дмитрий Иванович Носов скоро вернулся.
Это был высокий человек лет тридцати с загорелым лицом и веселыми глазами.
— Ну, — сказал он, — заплатил мне Авербах и еще долг отдал. Стало-быть, мы теперь при деньгах. А оно и кстати...
Он принял таинственный вид.
— Угадайте, кто к нам в Алексеевск пожаловал?
— Кто? Кто? Папочка, скажи.
— Знаю, знаю, — засмеялась Марья Петровна, — кино... Красный — как его — витязь. На базаре говорили.
— Эх, бабье. Все-то они на базаре пронюхают...
— Говорят, нас там показывать будут.
— В том-то и дело. Ведь съемку-то здесь производили. Я помню, что смеху было. Идем мы с Андреем Петровичем с хутора, вдруг — батюшки светы! Всадники скачут, нагайками размахивают, мы, ни живы, ни мертвы, в канаву — и сидим. Андрей Петрович говорит: «ну, брат, беда — бандиты. Уж не Махно ли опять пошел по степи разгуливать». Проскакали всадники... Мы было вылезли, а на нас прямо автомобиль, и штыки из него торчат... Мы опять в канаву. А с автомобиля нам кричат: «Вылезайте, чего струсили, это — съемка для кино». Фу, ты, чорт возьми.
— А на базаре что было. Сначала, как аппарат наставили, тоже все перепугались. Кричат: «пулемет!» Насилу баб наших убедили. Интересно.
— А меня возьмете? — спросила Оля, с жадным любопытством слушавшая разговор.
— Туда не пускают таких, которые фруктами объедаются.
— Я больше не буду...
— Знаем, как это не будешь. А губы в чем?
— Одну вишенку попробовала...
— Ну, вот и сиди, значит, дома.
Оля начала всхлипывать.
— Ну, ладно, не хнычь только, возьмем, — сказала мать.
Но в это время в дверь постучались.
— Можно, что ли? — спросил густой бас.
— А, Андрей Петрович! Здорово.
— Фу, жарища, прямо нету возможности, особливо при моей комплекции...
— На этот стул не садись, не выдержит.
— Я вот лучше на подоконнике. Жена и то дразнит, что для меня нужно железную мебель делать. Слыхали?
— Слыхали.
— Пойдете?
— Непременно.
— Ведь это то самое, из-за чего мы тогда в канаве сидели.
— Ну, да же, вот я только-что Марусе рассказывал.
— С завтрашнего дня начинается.
Алексеевск — маленький городок, и там все отлично знают друг друга. Каждая новость мигом облетает весь город.
Забежит ли к кому на двор бешеная собака, поймают ли мальчишек, собравшихся ночью «потрусить» абрикосовые деревья, укусит ли кого тарантул — сразу все об этом узнают и долго обсуждают происшествие.
А что было, когда агроном Бельчук поставил у себя радио. Весь город перебывал у него, слушая харьковские концерты и речи.
В Алексеевске был и театр, скорее похожий на большой сарай, окруженный садом. В саду этом по вечерам играл оркестр музыки, а за столиками можно было пить чай и прохладительные напитки. Был кегельбан, из которого доносилось глухое громыханье катаемых шаров и сухой стук падающих кегель.
Спектакли устраивались редко, и обычно каждая пьеса шла всегда один раз. На второй спектакль уже ходить было некому.
Теперь на воротах сада красовалась громадная афиша:
Антрепренер правильно рассчитал, решив показать в Алексеевске эту фильму. Все билеты сразу были распроданы.
В восемь часов вечера объявлено было начало.
— Эх, кабы Митя был тут, — сказала Марья Петровна, — вот бы, небось, доволен был. Так он всему всегда радовался.
— Ну, вспомнила. Небось он там живет себе где-нибудь в Америке и в ус себе не дует.
— Хорошо, если жив... Ведь семь лет прошло с тех пор.
— Наверное жив.
— Кто его знает... тогда ведь что делалось-то...
— Ты ведь жива?
— Так я тебя повстречала...
Маруся вспомнила станцию, внезапно покинутую всеми.
Толпа оттеснила ее от поезда, на котором уехали ее дядя и брат. А тут же началась пальба... Какие-то бандиты налетели на хлебный склад. Началась перестрелка. Маруся побежала в станционный сад, что-то страшно толкнуло ее в плечо... а опомнилась она уже на телеге, медленно ехавшей по степи. Над степью сверкали звезды...
— Да, если бы я тебя тогда не подобрал, — сказал Носов — была бы тебе крышка... плечо все в крови... Тут самому надо было удирать... да я уж рискнул... и прямо к доктору Артемию Филипповичу. А на поверку-то вышло, рискнул не зря... И жену приобрел и дочку... Ну! готовы, что ли?
Они заперли дом и пошли на улицу.
— Ну, Полкан, смотри, сторожи... И ты, Мальчик, не подкачай.
Псы, высунув язык, с важностью проводили хозяев до калитки, а затем, вернувшись, разлеглись на крыльце.
Если бы важный директор «Геракла» увидал алексеевский кинематограф, он наверное изобразил бы на своем лице полное презрение.
Вместо обитых кожею кресел из красного дерева — скамейки, исписанные и изрезанные во время длинных антрактов соскучившимися зрителями. Вместо огромного стеклянного купола, — деревянные перекладины, перевитые иссохшими гирляндами. Вместо гладкого белоснежного экрана — сомнительной чистоты полотно. Вместо громадного негритянского оркестра — расстроенный рояль и надтреснутая скрипка.
Однако жители Алексеевска, никогда не имевшие чести и счастья побывать в «Геракле», были весьма довольны и с нетерпением ожидали начала сеанса. В особенности дети из себя выходили от любопытства.
Оля никогда еще не была в кинематографе. Она все никак не могла понять, где же будет происходить представление. Как же могут люди двигаться на этом полотне. Вот еще небылицы.
Наконец, в зале погасили свет, и аппарат затрещал.
Те зрители, которые бывали в Москве, радостно загудели.
— Кремль, Кремль! — кричали они.
— Оля, смотри, это Кремль, — говорила Маруся, — это — Москва-река. Жалко, что ты, Дмитрий, никогда в Москве не был.
— Не пришлось. Эх, красиво!
А потом начались знакомые картины.
Рояль и скрипка надрывались во-всю, отмахивая галопы и марш, а лихая конница мчалась по степи.