Найденная

Художник в таких случаях делал вид, что спит, и из презрения к господину Губо громко храпел.

Митя, несмотря на мучивший его постоянно голод, смеялся в кулак, глядя на эту комическую пару.

Шарль Губо уходил, покачав головою и неодобрительно отозвавшись о современных художниках вообще.

Митя старался найти себе работу, но это оказалось очень трудно, а между тем положение их становилось все тяжелее.

Однажды утром художник вдруг треснул кулаком по столу, затем взял палитру и краски и принялся энергично за работу.

— Ага, — бормотал он, размахивая кистью, — ты хочешь видеть свою толстую морду увековеченной — получай... Но знай, что я творю сейчас без капельки вдохновения, исключительно ради денег. Кто посмеет сказать, что твое рыло меня вдохновило, тому я отрежу уши вон тою бритвою... Слышишь, Митя, мой мальчик. Смотри на меня и знай, Пьер Арман продает свою кисть, но не сердце... ибо сердце художника нельзя купить за все сокровища Калифорнии... Так-то.

Между тем на холсте постепенно обозначалась физиономия Шарля Губо. Митя даже рот разинул от удивления. Уж очень быстро и ловко писал художник. Вот залоснилась тугонатянутая кожа на толстой щеке, вот засверкали заплывшие жирные глазки. Закруглилась лысина. Раз. Белый мазок и плешь засияла, как электрический фонарь на Итальянском бульваре. Сходство было просто замечательное.

— Получай нос, получай губы, — бормотал художник, — получай свою мерзкую бородавку, получай свои три подбородка. Хочешь четыре. Могу прибавить. Пьер Арман щедр в этих делах. О! когда-нибудь, когда имя Армана будет столь же знаменито, как имя Рафаэля или Пикассо, весь мир будет издеваться над твоей рожей. Но ты этого хотел, мой милый. Получай свои ослиные уши.

Шарль Губо смотрел из холста как живой.

Митя, затаив дыхание, следил за работой художника. Так вот как пишутся картины. До сих пор Арман ни разу еще при нем не брал в руки кисти.

Как ни кричал художник, что он работает сейчас только ради денег, а между тем волосы слиплись у него на лбу, глаза сверкали, а ноздри раздувались как у тигра, чуявшего добычу. Начав писать для денег, он, сам того не замечая, увлекся работой и теперь предавался ей уже с упоением артиста.

Шарль Губо, шутивший в это время в своей лавчонке с кухарками и поварами, наверное не подозревал, что пятью этажами выше, под раскаленной крышей, постепенно вырастал на холсте его двойник.

Уже солнце клонилось к западу, уже крыши стали оранжевыми, а небо бирюзовым, а художник все еще искал каких-то новых и новых черточек, дополнявших сходство.

— Готово, — сказал он, наконец, швырнув палитру.

И, отойдя от мольберта, закурил трубку.

Митя с восторгом посмотрел на него.

— Как это вы научились так... — начал он и осекся.

— Ерунда. Разве это искусство?! Вот искусство. — И он вытащил из-за кровати какую-то перекошенную женскую голову. — Это мой стиль, а это — «гони монету».

И, говоря так, он, очевидно, лгал. Что поделаешь с этими художниками! Чудной народ!

Вечером Арман взял портрет и понес его Шарлю Губо. Митя остался его ждать.

Однако через некоторое время любопытство сильно его разобрало, и он пошел к двери комнаты, где жил Губо. Из-за этой двери раздавались громкие крики. Арман рычал, проклинал и изливал из уст целый поток страшных ругательств.

Митя заглянул в замочную скважину и увидал следующее странное зрелище.

Шарль Губо с вытаращенными глазами сидел в кресле, с ужасом глядя на художника. Рядом, на стуле, стоял как две капли воды похожий портрет. А художник расхаживал взад и вперед по комнате и, потрясая какой-то книжонкой, вопил:

— Будет время — и весь мир взлетит на воздух, т.-е. не весь мир, разумеется, а вы — капиталисты. Вы полетите турманами, и мальчишки, хохоча, будут показывать на вас пальцами. О, шакалы, с тугонабитыми кошельками. О, акулы, обалдевшие от денег и крови... О... о... о... Рука торжествующего пролетариата сотрет вас с лица земли и никаких следов не останется от вас на земном шаре... А это разве не след, этот портрет буржуя Шарля Губо? К чорту его!

Митя даже ахнул от жалости.

Художник своим длинным пальцем проткнул портрет. Сочный, как помидор, нос господина Губо сразу превратился в жалкую дыру. Не удовлетворившись этим, художник погрозил портрету кулаком и так стремительно бросился из комнаты, что Митя не успел отскочить, и получил здоровенный синяк на лбу.

— Смотри, что они делают, эти буржуи, — кричал Арман, тыча Мите в нос книжонку, — читай...

— Да пойдемте к себе в комнату.

— Нет, читай тут же...

— Да я ничего не вижу. Темно.

— Ну, пойдем!

Войдя в комнату, Митя раскрыл брошюру и вскрикнул от удивления, увидав фотографию Маруси.

— Это толстое животное было вчера в «Геракле» и купило там эту подлость. И знаешь, у кого он ее купил? У тебя.

— Как у меня?..

— Да у тебя... У брата твоей сестры... У твоей сестры оказался другой брат.

— Как другой брат?..

— Да, да... радуйся... поздравляю тебя с миленьким братцем. О, жулики, кровопийцы, подлецы... Они спекулируют твоим горем, они наживаются на твоем несчастьи. О... о... Сегодня я проткнул только изображение этого Губо, а когда-нибудь я проткну его самого...

И художник вдохновенно ткнул пальцем в пространство.

— Кхы, — сказал он при этом, словно в самом деле что-то проткнул.

Митя между тем с удивлением читал свою нелепо выдуманную биографию.

— Это я-то фашист! — воскликнул он, наконец, в полном недоумении. — Ну и ну!

— И мы еще ждем, — вопил художник, — мы еще не подложили динамит под этот очаг оскорблений и клеветы. Мы еще не отбили себе ладоней о щеки этого Фара. Но мы все это сделаем... Да... сделаем... Пролетарии всех стран...

— Но кто же тот мальчик?

— А это мы сейчас узнаем. Идем в «Геракл».

И он не сошел, а скатился с крутой высокой лестницы, пахнущей кошками. Следом за ним скатился и Митя.

А господин Губо долго не мог опомниться. Когда, наконец, он пришел в себя, и его жена вместе с испуганными детишками решились появиться в комнате, произошла сцена оханий и причитаний над испорченным портретом.

— Папа, — сказал вдруг старший из мальчиков, — а разве нельзя тебе зашить нос?

— Карапуз прав, — заметил Губо, — лучше даже не зашить, а заклеить сзади тряпочкой. Тащи-ка гуммиарабик.

Когда портрет был залечен, Губо повесил его на стену, долго рассматривал с удовольствием и, наконец, сказал:

— Ну, и сумасшедшие эти художники. Будь я правительством, я бы устроил для них особый дом и выпускал бы их только по воскресеньям, да и то под надзором жандармов... Как это он мне самому нос не оторвал!.. Надо будет поговорить о нем с домовладельцем...

Покуда Шарль Губо предавался таким размышлениям, Арман и Митя мчались по парижским улицам пешком, ибо у них не было денег для того, чтобы воспользоваться метрополитеном.

X. ДВА БРАТА

— По-моему, — сказал Жюль Фар администратору, — интерес к «Красному витязю» заметно падает.

Дюру слегка пожал плечами. По правде сказать, он и сам это замечал, но еще не хотел в этом признаться.

— Конечно, это уже разогретое блюдо, но что же вы хотите... Я полагаю...

— Вот уже через две минуты дадут звонок к началу, а в фойе сравнительно тихо.

Дюру прислушался.

Да. Гул был, но не на аншлаг... Билетов сто наверное осталось в кассе.

И вдруг... Произошло нечто необычайное.

Из фойе донесся такой шум и крик, какого ни Фар, ни Дюру не слышали со времени основания «Геракла».

— Это что такое?

— Не пожар ли?

— Ну, что вы...

Дюру выбежал из кабинета.

Вся публика, собравшаяся в кино, столпилась в одном углу фойе, в том самом, в котором сидел «брат Маруси». Оттуда доносились неистовые крики.

Дюру, бледный как смерть, с трудом протиснулся сквозь толпу и вдруг прямо перед собою увидал искаженное бешенством лицо Армана.