Фамилиал

Андрей Хуснутдинов

Фамилиал

Посылаю Вам (как член редколегии ДиН) заинтересовавший меня рассказ молодого и безусловно талантливого писателя Андрея Хусунутдинова из Алма-Аты. Надеюсь Вам и читателям ДиН этот рассказ тоже покажется необычным и воистину фантастическим.

С уважением Борис Стругацкий

В свою огромную арбатскую квартиру, свалившуюся ему в наследство как снег на голову по непостижимой отцовой прихоти, Сашенька уже давно не водил друзей: болтали. Отец, некогда известный депутат Баскаков, умер что-то около десяти лет назад прямо на думском заседании. Хотя времени с момента его шумной кончины на самом деле прошло куда более. Это Сашенька, располагавший по наследству не только квартирой (и не только алчно расположенный к спиртному), но, кроме прочего, худой, из рук вон, убогой девичьей памятью на числа и лица, — это сам Сашенька решил остановиться на десяти. “12 килобайт”, — было его прозвище в школе, дальше которой Сашенька не пошел.

Квартира запустела, и в угловой комнате ее, прямо посреди отвердевшего персидского ковра, поселилось некое морозоустойчивое растение. Обстановку Сашенька не ценил, но и не пропивал. Во-первых, на то было соответствующее распоряжение в завещании. Во-вторых, с тех пор как вселился в квартиру, он так до конца и не исследовал ее и наверняка помнил лишь про заряженный пистолет в столе отцова кабинета. В-третьих, даже если б он и захотел что-нибудь пропить, оставались еще верхние и нижние соседи, чтившие депутатское прошлое отца. Особенно нижние, никогда не упускавшие возможности оценить Сашеньку на предмет выноса.

С младых ногтей он не был привычен к труду, тем не менее по достижении дееспособного возраста его тотчас зачислили в штат одного из богатейших лингвотрестов России. Своей мизерной должности он не соответствовал и не подозревал о ней. В головном офисе треста, находившимся на площади Бодуэна де Куртенэ (Старой), он редко заговаривал вне бухгалтерии и не был знаком ни с кем, кроме кассирши Но — единственной во всей монополии не желавшей возобновлять своего редуцированного имени. Царским жалованьем, разумеется, Сашенька был обязан фамилии Баскаков, внесенной в Государственный реестр РФ — одно нахождение такой фамилии в штатном расписании обеспечивало учреждению невиданные налоговые послабления. Впрочем, о размерах своего оклада он тоже был наслышан в общих чертах и приходил за получкой не в назначенный день, как остальные сотрудники, а когда оказывался на мели. И это была четвертая — и, пожалуй, главная — причина того, что обстановка квартиры оставалась в нетронутом виде (пускай и не в первозданном).

В штат треста Сашенька был зачислен пожизненно, то есть, по его собственному заявлению, на пятьдесят лет. Он и сам не знал, почему заявил при зачислении именно пятьдесят. Больше ста было запрещено по закону, и, как правило, при вступлении в пожизненную должность фамилиал (соискатель, чья фамилия значилась в Госреестре) называл максимально допустимое число. Закон о служащих-реестровиках был принят при живом участии Баскакова-старшего и имел целью охрану фамилиалов от покушений со стороны конкурентов организаций, в которых они состояли и которым, соответственно, обеспечивали колоссальные льготы. Таким образом, покушаться на Сашеньку в течение пятидесяти лет со дня его вступления в должность было бессмысленно: при установленном факте физического устранения (отсутствия) формально он все равно бы оставался в штатном расписании треста и даже продолжал бы получать зарплату, каковая, правда, в этом случае уходила бы в казну. Весь фокус ситуации заключался в том, что если бы Сашенька физически превзошел уровень заявленного срока жизни, то его не только уволили бы в тот же день, но и похоронили бы на следующий. Однако обо всем этом он или не задумывался, или задумывался вскользь — не потому, что не рассчитывал прожить больше, а просто потому что решил остановиться на пятидесяти.

В то утро, когда его первый раз потревожили из брачной конторы Роднадзора, он еще не приходил в себя со вчерашнего, и в курс дела более-менее вошел только со второго звонка, под вечер. Весть была благой — по истечении почти что четырех лет поиска ему подыскали невесту. То был ратифицированный госэкспертизой фамильянс: мало того что молодая, как и он, являлась фамилиалом (фамилиалкой), с 5 %-ной погрешностью покрывались не только его требования к ее кандидатуре, но и с 2 %-ной — ее к его. Следовало лишь условиться о подтверждении. Звонившая диспетчерша, волнуясь, не тотчас могла перейти с морзянки на слова, как предписывалось в столь торжественных случаях, и повторила сообщение заново — задорней и с ганзейским акцентом. На что не менее растерявшийся Сашенька таки ответил морзянкой и тоже побежал на кухню. Тоже — в смысле повторить.

Впоследствии, отпив положенное, он привычно расслабился на краю стола и пытался вспомнить о своих требованиях к кандидатуре невесты. Но это оказалось нелегко. Образ получался расплывчатым, даже каким-то многослойным. Отпив лишнего, Сашенька с надеждой затих и для чего-то смотрел в окно и беззвучно напрягался глоткой. Однако выше пояса кандидатуры дело у него так и не пошло. Выше пояса все по-прежнему расплывалось и, к тому ж, начинала маячить неизвестно откуда взявшаяся, подозрительная строка: “Дыша духами и туманами…” А еще через час не вовремя кончилась бутылка.

Собираясь с мыслями и на ходу ориентируясь в рукавах, Сашенька отправился в магазин.

На пороге ему пришлось задержаться: в проеме выставленной входной двери желтела фигура как всегда безошибочного, бесшумно караулившего его нижнего соседа, ровесника по внешности и бывшего борца Мш. Дверь, между прочим, лет десять назад этот Мш и выставил по просьбе Сашеньки, испытывавшего непроходимые трудности с замком. (На самом деле, тут заключалась военная хитрость: досаждал Сашеньке вовсе не замок, а шум при движении ключа, шум, который, по его убеждению, и был основным поставщиком соседской бдительности. Но он ошибался.) Сейчас, судя по густо стиснутым, как будто дышащим кулакам и неспокойному припухлому лбу, Мш поджидал его не столько с целью осмотра на вынос — хотя, конечно, не без этого, — сколько ввиду бесплатной выпивки.

Но Сашенька был не против.

Пошли.

Отходчивый Мш от чувств невольно забегал вперед, и, хохоча, сразу сдавал из благодарности.

R-byte (Арбайт, старнейм — Арбат) пустовал. Мело.

Мело и на выносе в магазине.

Сашеньке, в силу присутствия Мш расплатившемуся шепотом, показалось, что забившаяся кассирша попросту не слышит его. Паникуя, он даже начал повторять баснословную стоимость спиртного, но все обошлось — кассирша, в отличие от самого Сашеньки, была в порядке.

Дома, передоверив купленное Мш, он перезвонил в Роднадзор (по случаю фамильянса он имел право на бесплатный телефонный звонок), где ему все с энтузиазмом подтвердили. Однако Мш по такому поводу выпивки сомневался чуть ли не до третьей и косо поглядывал на Сашеньку даже после того, как тот перешел на речь. Теребя шейную узду лингвосчетчика (которая, как у заключенного, была исполнена у него в виде массивной вериги с выгравированным номером статьи), он упрямо выстукивал ногтем по бутылочному горлышку: “В-р-е-ш-ь, в-р-е-ш-ь, в-р-е-ш-ь…” Сашенька, знавший незлобивый и подвижный нрав соседа, зажег керосинку и налил стаканы. Пока Мш улыбался своему, он опять — и как бы тайком от циничного собутыльника — попытался возобновить образ невесты и снова не пошел выше пояса. В этот раз он даже не мог вполне восстановить своих требований к ее кандидатуре — кроме главного, согласно которому невеста его должна была быть без малейшей физической способности к устной речи. Но подобная претензия выдвигалась подавляющим большинством клиентуры брачных контор.

Выпив, Мш настучал ножом по столу: “Н-у л-а-д-н-о”.

Сашенька тоже выпил и с мыслей о невесте невесело переключился на бедолагу-соседа.

Мш посадили два года назад за развратные действа, повлекшие покушение на убийство. Дело было ясное. В подпитии, спутав какого-то прохожего, похожего на ухажера тогдашней своей зазнобы, Мш предложил невинному человеку расцеловать его в нижней задней части тела. Тот с удовольствием исполнил просьбу и чего-то ждал. В затянувшейся паузе, осознав смысл содеянного и озлившись, Мш потребовал в голову наглецу аж три крупнокалиберных помп-повреждения. Однако прохожий оказался не робкого десятка. Увернувшись, он заявил лишь легкое касательное ранение предплечья. Прибывший глосс-наряд после протокольной проверки показаний лингвосчетчиков прострелил потерпевшему мякоть правого бедра (Мш, как выяснилось, вследствие выпитого и не целился почти), а дебоширу, зачитав статью и опечатав словарный запас, дал ливера — лингвосчетчик с тюремной веригой на семь лет без права амнистии. Теперь, мало того что личная изоглосса Мш описывала в точности очертания его района прописки, но и сам он, лишенный твердой (или, как еще говорили по старинке, жесткой) памяти на слова, был вынужден довольствоваться скудным лагерным глоссарём — доступ к своему у него блокировали. Подружка, не будь дурой, бросила Мш. Родители прогнали его на антресоли и отказывались от свиданий и передач. Напившись тогда впервые за счет Сашеньки, Мш сначала хотел повеситься, а потом требовать себе петли. Но ни о том, ни о другом, разумеется, не могло быть и речи: повеситься Мш мешал ливер, а требовать — не то что петли, узелка на память — уже было не на что. С тех пор, если не попрошайничал морзянкой, он стучал на словах, благо в округе сидела еще уйма народу.