Записки генерала-еврея

Моё чтение по русской литературе было, конечно, вполне беспорядочным, потому что ничьими указаниями пользоваться не мог. Я просто поглощал, что подвернётся, одну книгу за другой, испытывая от каждой неведомую для меня до того времени прелесть.

С одинаковым рвением я пристрастился к литературе прогрессивного направления на библейском языке. Здесь я даже решился пробовать свои собственные силы и написал одно стихотворение, содержание которого плохо помню, и сатирический очерк, темой которого послужили для меня наивные толки несведущих еврейских политиков о Наполеоне III, Бисмарке и переживавшихся тогда событиях франко-прусской войны 1870 г. Оба мои литературные произведения я послал старшему брату Яше в Петербург, и, как я узнал впоследствии, стихотворение было напечатано в издававшейся на древнееврейском языке в Вильне газете «Гапфиро». Сам, впрочем, никогда не видел своего литературного первенца.

В этом dolce far niente [8], среди литературных забав и кривотолков о прочитанном, протекали месяц за месяцем и год за годом. Надвигалась перспектива предстоящего отбывания воинской повинности. Хотя мне было ещё только 17 лет, но подумать об этом нужно было, потому что в это время появился манифест и новый устав о всеобщей воинской повинности.

Время от времени скребла на душе жгучая мысль о том, что со мной будет дальше, - о необходимости искать путей в жизни: копошилось в тайниках души тоскливое, но бессильное, желание вырваться из окружающей мертвящей среды, - куда, я и сам не знал, потому что ничего другого в своей жизни не видел; но смутно сознавал и гадал о какой-то другой жизни, краешек которой был уже вскрыт для меня запойным чтением последних лет.

Побуждаемый этой жаждой поисков путей, желанием одолеть окружающую тину, прислушиваясь к совету наших русских друзей, которые и без того уже считали меня первым пионером среди еврейского юношества нашего города, я в 1874 г. отправился в Вильно, чтобы поступить в реальное училище. Увы! Все наши потуги, в особенности материального характера, потому что нелегко было моему отцу найти для меня деньги на эту поездку, кончились ничем: в 4-й класс, куда я держал экзамен, я поступить не мог, за неимением вакансий. И я вернулся опять на шею родителям.

Вернулся я, однако, в несколько реформированном виде. Поездка в Вильно открыла для меня новый свет. Я увидел новых людей, другую жизнь; и я первым делом... взял ножницы и отрезал фалды своего длинноватого сюртука, а вместо шапки обзавёлся котелком со шнуром, который, как я слышал, должен служить для пенсне.

В таком-то реформированном виде я вернулся в родной город, к благочестивому ужасу еврейского общества, где и без того я считался белым вороном со времени поступления в русское училище. Пока что привезённая из поездки моя революционная внешность, выделявшая меня, до некоторой степени, из окружающей среды, как будто удовлетворяла моему юношескому самолюбию, за неимением ничего лучшего. Но не много времени нужно было, чтобы испарился этот призрачный туман, навеянный безрезультатной поездкой.

Снова предстал жуткий вопрос - что же дальше, «что с тобой будет дальше».

Я снова погрузился в чтение, - на сей раз круто взялся и за учебники всякого рода, не исключая и толстых книг научного содержания, какие только попадались, - без всякого плана, без определённой цели: рядом с романами Дюма - «Физика» Краевича, «Космос» Гумбольдта, Бокль, Моммзен, лекции Грановского и др.

Всё же, за моим запойным чтением, усердным и бесцельным, я не мог отмахнуться от лютого вопроса о поисках путей. Вместе с моим покойным отцом мы стали подумывать о каком-нибудь ремесле - злополучной, но обычной проторённой дорожке для еврейского мальчика. Но одна мысль о ремесле жгла моё самолюбие до самого нутра. Подумать только: мне, первому пионеру, в реформированном виде, - кратчайшем сюртучишке, в котелке со шнурком для пенсне и - стать вдруг учеником какого-нибудь ремесленника! Да это и невозможно было. Во-первых, потому, что по всеобщему отзыву я прослыл уже очень «учёным»: к лицу ли такому учёному молодому человеку браться за сапожную колодку или портняжные ножницы и т.п. К тому же мне было уже около 18 лет. Поздно.

В одинаковом, но только отчасти, положении со мною, в поисках путей, был мой близкий товарищ по уездному училищу Василий Васильевич Альбинович, сын делопроизводителя по воинским делам присутствия Василия Николаевича Альбиновича. Мой товарищ детства, Васька Альбинович, поступил одновременно со мною в училище, но не осилил его и вышел, не окончив уездного училища. Вот это-то обстоятельство приводило часто отца Васи, весьма симпатичного и доброго человека, к интимной беседе и совещанию с моим отцом по одному и тому же, роднившему их, вопросу, - о поисках путей для меня и для Васи Альбиновича.

Конечно, положение моего русского товарища не могло идти в сравнение с моим; при связях его отца в чиновничьем мире нашлось бы сразу местечко хотя бы и для неосилившего уездного училища. Но такая перспектива не улыбалась отцу Васи - видному чиновнику в бюрократическом мире нашего города. Родители Васи возмечтали, чтобы их сын стал офицером, что казалось вполне возможным при новом уставе о воинской повинности, которым введены были по особым экзаменам вольноопределяющиеся 3-го разряда, - первая ступень для офицерской карьеры.

В один прекрасный день Вася действительно уехал в Петербург, выдержал экзамен и поступил вольноопределяющимся в 146-й Царицынский полк. Я же опять должен был продолжать розыски путей.

Общими потугами моих родителей и старшего брата Яши, жившего тогда в Петербурге, меня снарядили в Питер, поискать там... не счастья, конечно, а пристроиться к какому-нибудь делу, - ремеслу, хотя бы. Увы! Все поиски оказались безрезультатными. Месяц целый я изо дня в день совался всюду, и всюду встречал всё одно и то же неодолимое препятствие - моё еврейское происхождение. Даже мой реформированный внешний вид - кратчайший сюртучок, цвета малинового с искрой, и котелок со шнурком для пенсне - не помогали.

Опять пришлось вернуться ни с чем.

Снова потянулись бесконечные дни и месяцы, пересыпанные тоскливыми толками, что со мной будет, когда опять блеснула какая-то отдалённая надежда. От брата Яши была получена вырезка из какой-то газеты, что в Могилёве на Днепре открывается среднее учебное заведение под лестным названием «лекарского института», с программой расширенной, по сравнению с разными фельдшерскими курсами. Главной приманкой, собственно для меня, в этом учебном заведении служило то обстоятельство, что допускались евреи, будто бы в неограниченном числе; содержание в институте было на счёт казны, - конечно, с обязательством выслуги лет, и, наконец, поступление не ограничено известным возрастом, что тоже было очень важно, если принять во внимание, что мне было уже недалеко от 18 лет.

Общими силами собрали мне что-то около 50 рублей, и я снова пустился странствовать в поисках путей. Нашёлся в Могилёве дальний родственник, который усердно хлопотал о принятии меня в институт, но всюду мы встречали отказ без всякого объяснения причин. Говорили определённо, что надо было кому-то дать взятку не менее 50 рублей, а у меня осталось всего-навсего около 30 рублей.

Каждый день бродил я около здания института, бросая затаённые и жадные взгляды на окна классов и общежития, неизменно возвращаясь в свою каморку с тоскливой душой и накопляющейся горечью за обиды судьбы. Не оставалось никакой надежды. А время шло. Крепко запрятанные в мешочке на груди, по наказу матери, мои фонды таяли изо дня в день, несмотря на то, что я испытывал во всём крайние лишения, ограничив себя до последней возможности. У меня осталось денег в обрез на дорогу домой; и я пустился в обратный путь...

По возвращении домой я встретил вдруг Васю Альбиновича бравым портупей-юнкером и - вот-вот будет офицером. Мамаша его уверяла, что Вася будет не только офицером, но даже будет адъютантом, верхом на лошади, и с аксельбантами. Одна мысль об этом щемила у меня всё нутро. Ведь, представьте себе: еврейские юноши тоже не чужды сладких мечтаний и затаённых желаний!..

8

Сладостное безделье (ит.). (Прим. ред.)