Страница 16 из 47
- Хочу вернуться к 1917 году и спросить, где, как и когда вы впервые услыхали о том, что большевики захватили власть.
- Октябрьская революция меня застала на фронте, но вскоре я оказалась в Москве, где мне совершенно нечего было делать. И вдруг Луначарский назначил меня комиссаром Ясной Поляны, что меня очень насмешило. Тем не менее я старалась привести там все в порядок. Открыла два музея: один мемориальный, в доме, где Лев Николаевич жил, а второй - литературный, посвященный его деятельности, он располагался в здании школы. Там я и работала.
Отец считал очень важным образование крестьянских детей, и я считала своим долгом продолжать его дело. Поэтому прежде всего мне хотелось устроить учебное помещение. Для него нашелся только скотный двор, откуда мы вывели коров и там организовали классы. Потом стали своими силами строить здание. Кончилось тем, что Сталин, как ни странно, помог мне получить средства, и у нас появилось большое здание школы второй ступени. Она и сейчас существует.
Этим я занималась все время, пока жила в советской России. Работа была очень важная. И оборвалась только тогда, когда советское правительство стало настаивать на продвижении антирелигиозной пропаганды. Как я могла в школе имени Толстого, который был глубоко религиозным человеком, вести антирелигиозную пропаганду? Я боролась до последнего. Но случилось так, что весь мой коллектив, около пятидесяти человек, решил в первый день Пасхи проводить уроки. То есть вся моя борьба рухнула, антирелигиозная пропаганда победила. Я их не виню, они все очень-очень боялись за себя и свои семьи. Один в поле не воин. Вот тогда я решила уехать.
- В каком году?
- В 1929 году я уехала в Японию, пробыла там двадцать месяцев, читала лекции, затем уехала в Америку.
- Вы упомянули о вашем знакомстве с Луначарским. Какое он произвел на вас впечатление?
- Это сложно рассказать. Можно смотреть на коммунистов просто как на злодеев, в которых нет ничего человеческого. Но свою книгу о них я назвала «Проблески во тьме» именно потому, что видела эти проблески. Вы не можете себе представить, какую изумительную речь сказал Луначарский в день юбилея Льва Николаевича в Ясной Поляне, когда мы открывали музей. А потом был обед, куда явились другие представители властей, и он уже говорил совершенно по-другому, понеслась отвратительная коммунистическая риторика.
Я видела что-то человеческое и в Калинине. Один раз я пришла к нему просить за семерых священников, приговоренных к смертной казни. Он в какой-то момент вскочил и говорит: «Не мучьте меня, я был единственный во ВЦИКе, кто выступил против казни». Я поблагодарила его и ушла. Говорить больше не о чем было. Даже в Менжинском, звере таком, я видела эти проблески. Я видела их в надзирателях, в солдатах, в красноармейцах, которые меня арестовывали. Но они все находились во власти какого-то гипноза. Я уверена, существо русского человека коммунизм не задел и никогда не заденет. Недаром сейчас в советской России пятьдесят миллионов религиозных людей.
- А со Сталиным вы встречались когда-нибудь?
- Один раз, когда я просила у него денег на школу. В нем ничего разобрать было нельзя. Конечно, ничего я там человеческого не видела, кроме грузинской вежливости. Он меня встретил, пройдя всю громадную комнату, и так же меня провожал, подал мне стул, был невероятно любезен, исполнил все мои просьбы. О нем больше ничего не могу сказать.
- А из других деятелей Февраля и Октября вы встречались с кем-нибудь - скажем, с Лениным, Троцким, Керенским?
- Керенского я хорошо знаю, конечно. Я считаю, что Керенский не сумел предвидеть, что случится, и поэтому наделал ошибок. Но по существу он неплохой человек и теперь эти ошибки признает. Поэтому я не считаю возможным его осуждать. Ленина я не встречала. Троцкий один раз выступил на суде Тактического центра, где я была одной из обвиняемых, он защищал одного из моих товарищей, которого тоже обвиняли в контрреволюции, сказал очень хорошую речь. Но лично я с ним не общалась.
- В книге вы описываете тюрьму. Как вы туда попали и почему?
- Я попала туда как раз по делу Тактического центра. Хотя, собственно, не имела к нему отношения.
- Вы пишете, что попали за то, что чай варили.
- Совершенно верно. Меня просил мой покойный друг Сергей Петрович Мельгунов, председатель «Задруги», предоставить им квартиру для собраний. Но сами их собрания меня совершенно не интересовали, я, может быть, очень сочувствовала бы заговору и участвовала бы в нем, но как-то не пришлось. Я просто старалась, чтобы им было уютно у меня в квартире. Затем один из моих приятелей описал мою подпольную деятельность в юмористическом стихотворении:
Это было единственное мое участие, я так и ответила прокурору Крылову на суде, когда он меня спросил: «Понимаете ли вы, за что приговорены?» Я ответила: «За то, что ставила самовар». В зале раздался хохот.
- Как долго вам пришлось сидеть в тюрьме?
- Я была осуждена на три года, но просидела в тюрьме ГПУ на Лубянке два месяца и шесть месяцев в Новоспасском лагере. Это там, где похоронены первые Романовы. А выпустили меня потому, что я там устроила школу. Одна коммунистка приехала, увидела, какую я работу делаю там с уголовными, и решила помочь мне выйти на свободу.
- Когда вы начали писать книгу «Проблески во тьме»?
- Часть ее написана в Новоспасском лагере. Я пересылала рукопись в бутылке из-под молока. Была у меня очень милая секретарша, мой большой друг. Она приходила, приносила мне передачу, а я обратно посылала листы в пустой бутылке из-под молока.
- То есть главы, которые касаются лагеря, как раз и были написаны там?
- Да. Это было рискованно, рукопись могли найти во время обысков, но обошлось, я ее прятала в печке. Там стояли старинные монастырские печи, облицованные кафелем. И вот за этим кафелем я прятала бумаги. А обыски были такие, что все решительно переворачивали, раздевали нас. Но не нашли. Потом, там есть глава «Весна» о детях. А закончила я книгу уже в Америке.
Я часто говорю американцам, что русский народ лучше, он так страшно перестрадал, теперь вернулся к религии, и что бы большевики ни делали, они уничтожить религию не могут, она сидит в русском человеке. Вера в Бога, покорность воле Бога так сильны в русском человеке - это мой отец описывал в своих рассказах, - что вытравить их нельзя. В моих воспоминаниях есть глава «Латышка», про женщину, которая была совершенно как дерево, и все-таки под конец в ней что-то пробудилось, какая-то маленькая искорка блеснула.
- Это латышка, которая была заведующей тюрьмой, кажется?
- Одна из надзирательниц. Она была так вымуштрована, что в ней как будто ничего человеческого не осталось. Но и в ней удалось вызвать нечто человеческое. Она вдруг как-то весной принесла ветку черемухи и бросила мне на колени. Поверьте, это для меня был невероятно драгоценный подарок, я бы его не променяла ни какие передачи продуктовые.
- Вы писали вашу книгу исключительно для эмигрантов или вам хотелось, чтобы она попала в Советский Союз?
- Я ее писала, потому что не могла не писать. Вы знаете, во мне есть, очевидно, маленькая писательская жилка от отца. Конечно, я была бы счастлива, если бы те немногие люди, что меня помнят, прочли эту книгу, но я не вижу возможности этого добиться.
Вот я здесь уже тридцать пять лет. Вы думаете, я забыла Россию, забыла русский народ, вы думаете, что я сейчас не мечтаю о том, что, может быть, перед смертью удастся посмотреть еще раз на Россию? Нет, я Россию никогда не забуду. Мне еще год, может, полгода, пять лет жизни - никто не знает, но Россию я не забуду. И русский народ я всегда любила, люблю и буду любить до самой смерти. В книге, я думаю, сквозит моя любовь к России, и вот это главная причина, почему я хотела бы, чтобы русские люди ее прочли.