Страница 38 из 44
Поддержать дух бойцов и принизить образ врага были призваны сатирические лубки, или, как их еще называли, лубочные плакаты. Они были особенно популярны в народе. Даже неграмотные любили рассматривать их: вот казаки секут кайзера Вильгельма, вот бравый русский солдат ведет целый отряд жалких пленных немцев, вот Вильгельм и Франц-Иосиф сидят в калоше, а вот солдат травит тараканов-пруссаков… «Враг слаб и туп, - говорили эти картинки, - не может он тягаться с русским солдатом. Мы разобьем его за неделю!» Писатель Вадим Шефнер, вспоминая о детстве, описывал одну из сатирических военных лубочных серий так:
«На одной картинке изображен большой глиняный горшок. Горшок не простой: у него есть глаза, нос, рот, а вместо волос - как бы шапка из аппетитно вздувшейся, готовой перевалиться через край гречневой каши. Рядом с горшком лежит сосиска - и в то же время она и человечек, притом в военной форме. Чуть поодаль - важная, толстая человекообразная колбаса с заплывшими глазками и в остроконечной каске. Внизу текст:
На следующей открытке - продолжение этого военно-кухонного конфликта:
А вот еще карточка. На ней под рисунком такое четверостишие:
Странно, что на многих таких лубках Россия изображалась нападающей стороной. Делалось ли это для поднятия духа читателей или просто по недомыслию авторов и издателей - неизвестно. Что касается кухонно-пищевой символики этих стихов и рисунков, то сейчас она и взрослому может показаться загадочной и неясной, а тогда еще доходила до всех. Даже я, шестилетний мальчуган, отлично в ней разбирался и твердо знал: Колбаса - это Германия, Сосиска - Австрия, Ростбиф - Англия, Вдова Клико - Франция, Макароны - Италия».
К сожалению, современные исследователи лубка ничего не пишут об этой кухонной серии - нам не удалось выяснить даже имя создавшего ее художника. Впрочем, это неудивительно. В наши дни словосочетание «сатирический лубок времен Первой мировой» ассоциируется в основном с работами считавшегося футуристическим издательства «Сегодняшний лубок», которое объединило таких разных художников, как Малевич, Лентулов, Чекрыгин, Бурлюк, Маяковский и Машков. Владимир Маяковский не только сам нарисовал несколько листов, но и сочинял подписи к рисункам своих коллег:
Неизвестно, нравились ли эти лубки народу, но у интеллигенции они пользовались огромным успехом. Поздней осенью 1914 года в Петрограде, а затем и в Москве прошла благотворительная выставка «Война и печать», где лубкам посвятили отдельный раздел - его почетную часть занимали работы «Современного лубка».
Любовь интеллигенции к лубку была во многом той же природы, что и культ примитивов, повсеместно установившийся в начале века. «Свежее», «дикое», «варварское» прочно вошло в моду, опрокинув все «регулярное», «классическое», «академическое», казавшееся стертым или замученным сложным культурным синтаксисом. Собственно, в этом освобождении от мертвого языка и был пафос эпохи модерна, безоглядно устремленной в будущее. Сомнительность этого пафоса осознавалась наиболее дальновидными современниками, недаром Мережковский бросил слово «одичание», но до самого одичания было все-таки далеко или, по крайней мере, казалось, что далеко. Казалось, любовь к лубку - удел тонких натур; как раскрепощенные барыни отдавались конюхам, так и освобожденные от ордера интеллигенты предались искусству конюшни: чем примитивнее, тем сложнее, чем экзотичнее, тем привычнее, чем более навозно, тем ближе к Богу.
Революция, однако, смела эти умозрения. Конюшня перестала быть экзотикой, навоз образовался повсюду. Сложный культурный язык упразднили Декретом - в буквальном смысле слова. Лубком в каком-то смысле сделалось все, а значит, лубок как таковой потерял всякую ценность. Одно дело жаждать воды в песчаной пустыне, другое - во время наводнения. Спустя много десятилетий после этого лубок попробовал воскреснуть - в поэзии Тимура Кибирова или живописи «митьков», например. Но ренессанса не случилось: понять, что «сложно», а что «примитивно», где барыня, а где конюх, бывает весьма затруднительно. Игра в одичание до сих пор неотличима от дикости, и пока это будет так, перспективы лубка останутся туманными.
* ХУДОЖЕСТВО *
Вячеслав Шадронов
Тысяча граней стакана
Театральное сегодня: впору повеситься
Даже я в мои неполные тридцать лет помню время, когда в театрах было пусто. В самых звездных, самых крутых. Даже в «Ленкоме» - хорошо, пускай не пусто, но прийти в любой вечер и спокойно купить билеты на спектакль не составляло проблемы. А то и получить бесплатный входной без особых на то оснований- просто потому, что актерам неприятно играть в совсем пустом зале. Тем, кто младше меня лет на десять, такое, наверное, трудно себе представить - по крайней мере, если речь идет о Москве. Аншлаги, конечно, и сегодня явление не повсеместное - далеко не в каждом театре и не на любом спектакле публика висит на люстре, - однако зрителей в зале всегда больше, чем актеров на сцене. Даже в самых захудалых «стационарах» вроде Театра на Малой Бронной, только что пережившего очередную смену руководства (помимо продержавшегося всего один сезон худрука Леонида Трушкина в отставку ушел и одиозный, полумифический Илья Коган, вроде бы гнобивший еще Эфроса). А ведь сравнительно недавно, каких-нибудь десять-пятнадцать лет назад, в самых преуспевающих ныне театральных заведениях запирали балконы и предлагали занимать места поближе к сцене - отнюдь не «согласно купленным билетам».
Более того, в мои неполные тридцать я помню и время, предшествовавшее описанному выше. Когда, наоборот, в театр бежали чуть ли не за откровением, за новыми истинами. Когда, скажем, пьесу Людмилы Разумовской «Дорогая Елена Сергеевна» играли в каждом городе страны при постоянных аншлагах. Тогда же возникали и гремели новые театральные имена - в режиссуре (Клим) и драматургии (Шипенко). Отгремели. Театр, пережив безвременье, вернул себе зрителя. Правда, теперь этот зритель идет либо на совсем новых звезд, либо на тех, кто вроде бы не должен испортить борозды. Словом, у театра со зрителем в общем и целом полный порядок. А у зрителя с театром?