Страница 20 из 33
Он смотрел на нее с обожанием и слушался беспрекословно. Иногда она уезжала в однодневные туристские поездки в Новгород, Нарву, Старую Руссу. Матвей Орландович провожал ее с букетом и встречал с букетом.
Когда они ездили к кому-нибудь на дачу, Анна Петровна места себе не находила: ведь Матвей может съесть немытую ягоду или выкупаться в непроверенном водоеме. Свой мокрый купальник она любила сушить на его лысой голове: оберегала от солнечного удара. Так, в согласии, они прожили десять лет, в Ленинграде о них ходили легенды.
Летней ночью с ним случился инсульт. В Институте скорой помощи его поместили в отдельный бокс: Матвей Орландович громко и часто матерился. Причем материл советский государственный и общественный строй, а также членов Политбюро. И еще выкрикивал, что его отец - итальянец, и поэтому он скоро уедет в Италию на ПМЖ.
Проводить Матвея Орландовича в последний путь пришло много народа, его любили. Сотрудники, ученики, однополчане говорили о его заслугах, научных трудах и о единственной любви, которую он пронес через всю жизнь.
Как- то раз я спросила свекровь: «Правда, что отец Матвея был итальянцем?» -«Да, правда. Ревекка в четырнадцатом году съездила с подругой в Италию. Ну и привезла в подоле мальчика. Придумала историю, что отец Матвея пал героем в Первую мировую, а потом, перед смертью, рассказала все, как было. Чего уж теперь».
Еще Асенька поведала мне, что ей сорок два раза делали предложения. Ни разу со счету не сбилась. Помнила.
Михаил Харитонов
Виноватые
Честь как проблема
Они смотрели на меня ненавидяще, обе-две - и Наташенька-солнышко, и Настенька-умница.
- Пошли, Наташа, - наконец, сказала Настя, насладившись моим жалким, растерзанным состоянием, и устремила взгляд куда-то туда, где столовка и девчачий тубзик.
- Пошли, - сказала Наташа, не двигаясь с места. Ей было мало, она хотела стоять и стоять, смотреть и смотреть.
Я это понимал, я даже знал, как это называется - умный октябренок Миша дружил с книжкой и как раз добрался до синеньких томиков Гоголя Николая Васильевича, до «Страшной мести». Да, тот самый взгляд, которым всадник на вечном коне смотрел в бездну, где мертвецы грызут мертвеца. Я и был тем мертвецом, я не стоял в школьном коридоре, а лежал в бездне, и меня грызли мертвецы огромными черными зубами.
- Пойдем, правда, - умница взяла солнышко за руку, это был жест прощения и примирения перед лицом общего, сближающего горя.
- Наташа, - пролепетал я, - Наташа.
- Что Наташа? - солнышко отвернулось. - Я знаю, как меня зовут.
- Дурак какой-то, - с отвращением сказала умница.
- Смотри, рожа дурацкая. Можешь пойти нажаловаться, - добило солнышко, специально выискав что сказать поподлее, понесправедливее, чтобы окончательно и бесповоротно лишить меня всех и всяческих прав.
Мне хотелось одного - залепить Наташке по кукольному личику, сильно, чтоб голова мотнулась на тоненькой шейке, а потом взять Настю за косу и таскать по полу, чтобы она выла и царапалась. Я не боялся скандала, слез, любого наказания, да пусть хоть из дому выгонят, только чтобы сделать больно этим двум сучкам, которые бросили меня в эту бездну, а сами стояли, обнявшись, над ней, торжествующие и победительные. Но нет, конечно, я не мог ударить, я не мог и пальцем пошевельнуть, ведь я их любил - и был причиной их общей беды, виноватый без вины, и от этого вдвойне, втройне виноватый.
- Вы тут чего? - откуда-то просунулась Светка. Толстая, глупая, с криво приколотой октябрятской звездочкой на фартучке, она всегда во все совала нос, причем, как правило, в самый неподходящий момент.
- Ничего, - предсказуемо отбрила солнышко. - Болтаем.
- Вы с Мишкой поругались? - не отставала Светка.
- Из-за твоего Мишки, - умница процедила мое имя сквозь зубы и выплюнула на пол, как случайно попавшую в рот дрянь, - папка Наташу избил.
- Больно? - в белобрысой светкиной головенке редко помещалось больше одной мысли, и сейчас она отреагировала на слово «избил».
- Ремнем дрался, до синяков, - в голосе Наташи была боль, и презрение к боли, и к тому, кто был причиной боли, и это был я.
Черные зубы мертвецов вцепились в мою истрепанную душу с новой силой.
- А меня бабушка… - умница вовремя сделала паузу, чтобы не уточнять, что такое ужасное сделала с ней бабушка.
- Из-за Мишки? - на этот раз Светка вспомнила про причину трагедии.
- Из-за кого же еще, - в голосе Насти было искреннее удивление: ну из-за кого же еще хорошеньких девочек истязают родители?
Настя- умница и Наташа-солнышко были первыми звездами второго «бэ» класса двестисорокнадцатой московской средней школы города Москвы. Настя, голубоокая златовласка, круглая отличница, пианино, хор, -и Наташа, смуглянка-молдаванка с гривкой цвета воронова крыла, тоже круглая отличница, гимнастика и кружок рисования. Обе, как сейчас принято выражаться, обладали ярко выраженными лидерскими качествами, могли увлечь, заинтересовать и повести. Неудивительно, что класс был расколот их усилиями напополам, а друг друга они не выносили на дух. Неудивительно и то, что я, как и все прочие мальчишки, безнадежно мечтал об их расположении. Что там - я набивался в общество, вился вокруг, и даже несколько втерся в доверие к этим ангелическим созданиям. У Насти я бывал дома, а Наташу даже целовал в щечку.
Все рухнуло из-за того, что я приволок в школу коробку цветных карандашей.
Плоская черная жестяная коробка, в которой лежало двадцать четыре цветных карандаша какой-то неимоверной красоты - они были как из другого мира. Они и были из другого мира, чехословацкие, маме их подарила подруга, поднявшаяся по профсоюзной линии и регулярно посещавшая зажиточную часть соцлагеря. Мама мне не советовала брать это в школу, но мне отчаянно хотелось похвастаться хоть чем-то.
Коробку украла Настя - то есть не то чтобы украла, а утащила и спрятала. Могла бы и отпереться, отвертеться, но Наташа увидела и наябедничала классной.
Классная, та еще стервь, в тот день была как-то особенно не в духе, и по такому случаю вызвала в школу настиных родителей. Точнее, бабушку, Настя жила с ней: мама и папа гробились на северах, собирали деньги на кооператив и машину.
Настина бабушка была хрупкой интеллигентной старушкой, знавшей три языка и очень четко произносившая букву «ч» в слове «что». Внучку она обожала, хотя и держала в черном теле - любая четверка становилась драмой шекспировой. Однако репертуар репрессивных мер в ее распоряжении был невеликий - в основном ворчанье, бухтенье, взгляды, полные укоризны, ну и в крайнем случае удержание девятадцати копеек, вручаемых Настеньке на мороженое с розочкой, со строгим наказом «на улице не ешь». Но на такую жестокость бабушка шла все-таки редко.
Тут, однако, дело повернулось по-другому. Бабушка на дух не выносила воровство, даже самое мелкое. Настя как-то говорила, что у бабушки в войну украли карточки, и поэтому у нее остались не две дочки, а одна. Скорее всего, то была семейная легенда, но в данном вопросе бабуся и в самом деле была щепетильна до мелочей. Настя же, как на грех, росла немножечко сорокой - могла стащить цветной мелок, забытый у доски, или какой-нибудь фантик от жевы. Бабушку это очень беспокоило.
По случаю серьезного корыстного воровства внучки, бабушка пошла на экстраординарные меры - объявила Насте бойкот на неделю, перестав с ней разговаривать совсем. Настя каждый вечер рыдала в подушку, но бабушка держала характер.
С Наташей получилось и вовсе нехорошо.
Уж и не знаю, как и от кого ее папа прознал, что дочка проявила гражданскую активность. В словаре папы это называлось «настучала». На папу в свое время кто-то тоже настучал, что стоило ему восьми лет. Ему повезло - Сталин умер вовремя. Другим повезло меньше - например, священнику, который наташиного папу в лагере крестил и который, в частности, объяснил, что грех Иуды состоял не просто в каком-то предательстве, а именно в доносе и выдаче Сына Божьего государственным властям. Сильно верующим наташин папа не стал, диссидентом тоже, но вот насчет доносительства имел представление твердое и однозначное.