Страница 17 из 34
Впрочем, европейский политес требует и многого другого, неведомого наивной архаике. Например, публично радоваться гибели врага сейчас считается крайне неприличным - ну разве что в качестве эпатирующего жеста.
На этом стоит остановиться поподробнее. На самом деле трудно представить себе радость большую, чем сознание, что ненавидимый тобою человек загнулся, а ты жив, и уже тем самым его победил или хотя бы переиграл. Дальше, однако, возникает вопрос, многие ли твою радость готовы разделить. В древности, когда люди жили небольшими и хорошо сплоченными общинами, все было понятно: враг одного был врагом для всех. Сейчас не то: социальные сети уплотнились, все жители земли знакомы друг другом через несколько рукопожатий, и твой лютейший враг запросто может оказаться первой любовью супруги твоего хорошего приятеля, причем ты об этом можешь даже не подозревать, потому как жены не склонны открывать подобные тайны сердца мужьям. Но если в гостях у этого самого приятеля в присутствии очаровательной супруги выпьешь за то, что неприятный тебе тип перестал осквернять землю своим присутствием, ты сильно рискуешь отношениями, потому как та постарается ему объяснить, что ты идиот и подонок - и, скорее всего, преуспеет.
Это, впрочем, приличная причина, а есть и неприличная. Радоваться смерти врага - значит, навлекать на себя гнев и ярость его друзей, сторонников и подельников. В некоторых случаях это опасно не только для радующегося, но и для окружающих его людей. Если умирает жестокий бай или безумный тиран, лучше не петь песни на улицах, так как у бая и тирана наверняка найдутся подельники, которые поднимут певунов на копья… Ну или хотя бы стоит подождать с песнями - пока их не прикажет петь следующий тиран, вот тогда будет можно.
Так что не стоит слишком уж радоваться свежим гробам, даже если в гробу лежит мерзавец. Если, повторяю, речь не идет о сознательно наносимой пощечине общественному вкусу - тогда, конечно, дело другое. Хотя это риск: всегда найдутся те, кто не любит пощечин и постарается ответить тем же. И общественное мнение будет, скорее всего, на его стороне.
Но вернемся к теоретизированию. Нетрудно сообразить, что общее, суммарное, так сказать, отношение к смерти примерно зависит от того, с каким именно вариантом таковой люди встречаются чаще всего. По сумме, если угодно.
Ну чтобы было понятно. Низшие слои общества всегда отличаются тем, что называется «презрением к смерти». Нет, речь не идет о мужестве - наоборот, нищие жалки и трусливы. Но вот чужую смерть они презирают: типичное отношение к новопреставленному описывается словами «помер Максим - да и хрен с ним». На самом деле тут более применимо «подох», «ноги протянул» или «кони двинул». Напротив, люди зажиточные ведут себя совершенно иначе: смерть - это серьезное дело, точнее - начало серьезных дел: имущество покойного, долги, положение в обществе, обязательства, и все прочее, чем нужно заниматься, настраивает на соответствующий лад. Про рискующих жизнью я уже сказал - тут тоже все понятно… В общем, дальше, наверное, можно не продолжать: всяк по себе судит.
В этом смысле современное российское общество видит смерть в основном через призму поговорки о Максиме. Смерть не вызывает ни малейшего уважения - так как все считают друг друга падалью, не заслуживающей даже самого малого уважения.
Причина проста. Социальная структура постсоветского общества такова, что наследовать в ней ничего нельзя - ни имущества, ни места в пирамиде. Большинство населения нищенствует, а то немногое, что оно имеет, ему не принадлежит. Но и богатые в этом отношении тоже недалеко ушли. Нет, богатый папа может оставить сыну счета - в западных банках, разумеется, - или недвижимость. Но вот, к примеру, бизнес сам по себе не наследуется: как только уходит из этого мира человек, на котором держалось дело, оно переходит под контроль тех, кто был ближе к рычагам, или его расклюет налетевшее воронье. Тут уж не до скорби: надо прятать пожитки, а то и прятаться самому. Как сказал некогда один мой неблизкий знакомый, когда его обеспеченный отец дал дуба: «Блин, ну папаша меня и подставил». Я его, увы, хорошо понимал, хотя посочувствовать по полной как-то не получалось.
Возможно, когда-нибудь это изменится - но, боюсь, не в этой жизни.
***
Все выпили.
- А все-таки жаль, что он сдох, - подал голос Егор. - Что не дожил.
- До суда? - усмехнулся Валентин. - Боюсь, нам долго пришлось бы ждать. Он и так зажился… мразь, - добавил он с несвойственной его легкой натуре интонацией.
- А теперь что-нибудь изменится? - вздохнула Натали. - Вообще, извините меня, конечно, но я не разделяю вашей радости. В конце концов, не мы его убили.
- Пока он был жив, ничего не могло быть хорошего, - убежденно сказал Саша. - Михаил, может, водки?
Я молча потянулся за стопкой.
- Он уже не управлял. Семья - это другое, ну так она всем и рулит, - авторитетно заметил Влад. - И этот ничем не лучше. Такой же ельцинский выкормыш, они все из одного корыта жрали.
- Не в этом дело… - я замялся. - Просто… мне надоело его ненавидеть. Это, в конце концов, надоедает.
- Смотрите! Показывают! - Саша подскочил, показывая пальцем в телевизор, бубнящий под потолком.
- … Москвичи прощаются с первым президентом Российской Федерации… - бубукало с экрана, и камера плыла вдоль длиннейшей очереди: старушки, скорбные лица, красные гвоздики - и портреты, портреты, портреты, до боли и омерзения знакомое лицо с аккуратно уложенным пробором.
- Быдло, - поморщился Егор. - Другой народ на их месте…
- Другого народа у нас для вас нет, - сказал я.
- Будет, - уверенно сказал Егор.
- За сказанное, - поддержал его Влад.
Я выпил молча. Я ненавидел Бориса Николаевича Ельцина сильнее, чем они все вместе взятые, но я не мог ненавидеть этих старушек с гвоздиками.
- Sancta simplicitas, - пожал плечами Валентин.
- Нет, - сказал я, - простота святой не бывает. Хуже воровства бывает, а святой - нет… Не в этом дело. В общем, он подох, а мы живы. Это хоть какой-то шанс.
- Ну, тогда за успех наших безнадежных предприятий, - подытожил Влад.
- За успех, - сказал я, и, наконец, выпил.
* ОБРАЗЫ *
Евгения Пищикова
Деликатность и утешение
Похороны и поминки: современные обычаи
Внутренняя жизнь столичного кладбища совершенно переменилась за последние десять лет. Казенная печаль и смирение бедных советских похорон (с пьяными землекопами, с вечным «дефицитом», с обидами и ущемлениями) ушли на самые дальние участки, на самые задворки погоста - да и там нищий, наполовину за госсчет устроенный ритуал выглядит понарядней прежнего. Ничего (или правильнее сказать, никого) не осталось из тех живописных могильщиков - колдырей и администраторов-упырей, выведенных, к примеру, Калединым в «Смиренном кладбище». Все вокруг новое, свежее. Узбеки с газонокосилками, хищные, медоточивые похоронные агенты, лгуны и взяткодатели (и ведь каждому-то участковому платят мзду за информацию о новопреставленных; нынче добрые милиционеры «на труп» без похоронного агента уже и не выезжают), церемониймейстеры - импровизаторы, с исключительной разговорной реакцией, с гримасой торжественного сиротства на лице.
Главное (ключевое) слово современного погоста - деликатность. Нет смиренного кладбища. Есть деликатное.
Ведь даже «Инструкция о порядке похорон и содержании кладбищ в Российской Федерации» выводит в свет новый корпоративный термин: «деликатная сфера обслуживания». «Хотя похоронная культура характеризуется устойчивостью форм, они с течением времени и изменением социальной ситуации видоизменяются и совершенствуются. Очередной цикл изменений в похоронной культуре связан с введением Федерального закона „О погребении и похоронном деле“ (от 12.01.96 г. № 8-ФЗ). Требования этого закона существенно расширили гражданские права в этой деликатной сфере обслуживания населения…». «Цикл изменений в похоронной культуре» - красно сказано! Но ведь правда - изменения эти произошли.