Страница 15 из 34
Зачем и для кого Санредам создавал свои портреты покинутых церквей, неизвестно. Существует догадка, что он делал их по заказу коллекционеров-католиков, но это остается лишь предположением. Спорят и о том, насколько близки к действительности изображения Санредама, причем существуют две противоположные точки зрения: одни настаивают на том, что Санредам воспроизводил свои интерьеры с фотографической точностью, что часто принято называть «реализмом», и что именно в этом его величие; другие же утверждают, что реальность была лишь поводом для его фантазии и что именно в этом величие художника. Кто прав, а кто ошибается, понять нельзя, так как Мариакерк давно уже существует только на картинах Санредама.
Впрочем, парчовые ковры вряд ли висели в интерьере Мариакерк 1638 года, и не было на ее стенах длинных латинских надписей, как в картине Санредама. Надписи справа и слева рассказывают историю создания церкви, о том, что она была основана Генрихом IV, императором Священной Римской империи в 1085 году после того, как во время осады Милана он сжег этот прекрасный город, так что сгорела даже прекрасная белокаменная церковь Девы Марии, и император, увидев это, так расстроился, что поклялся возвести точно такую же на севере, в Утрехте, и рьяно принялся за дело. Но дело шло плохо, и трудно было возводить громаду на такой почве, сырой и болотистой, а мастер, знавший секрет укрепления стен, кочевряжился, требовал от епископа неимоверного, и тогда епископ утрехтский Конрад вошел в сговор с сыном мастера и его женой, и они подпоили его, и выведали секрет, и сообщили епископу, и епископ укрепил стены, закончил Мариакерк. Мастер же, видя себя одураченным, впал в неистовство, схватил острый нож, вбежал в храм и прирезал епископа утрехтского Конрада прямо на ступенях алтаря, сразу же после окончания святой мессы. Произошло это в год 1099-й.
Что осталось у церкви? Только ее история. Изображение давно исчезнувшей церкви в городе, ставшем протестантским, напоминает об Оудекерк в Амстердаме, о прекрасном готическом остове, полом внутри, все еще стоящем в центре города, как скелет динозавра в естественнонаучном музее, возвышаясь посреди квартала красных фонарей, и утром проститутки всех мастей и всех национальностей, порядочные и уважаемые женщины, переговариваются вокруг нее, отдыхая после работы, и Амстердам - самый безопасный город в мире, нет в нем педофилов, как в католическом Брюсселе, все сексуально удовлетворены и уравновешены, люди спокойны и работящи, никто никого никогда не насилует, и грабит редко, и в нем разрешены марихуана, эвтаназия и гомосексуальные браки, и в Амстердаме немного нищих и немного миллиардеров, и один замечательный голландец, долго боровшийся со смертельной болезнью, был привезен в католический госпиталь, что вызвало в нем бурю негодования против католического лицемерия, а сестра-монашка уговаривала его, и говорила, что все-таки Бог есть, и он всех простит и всех примет, а голландец посмотрел на нее и спросил: «А что, ты его видела?» - а потом закрыл глаза и умер.
III. Перов
Ни для кого не секрет, что русская культура логоцентрична, образ ставит выше изображения и поэтому тяготеет к отрицанию изобразительности: к иконописи, беспредметничеству, к квадратам и пятнам, к передвижничеству и прочему концептуализму. Не хорошо это и не плохо, и давно нам объяснили, что умом Россию не понять, и что у ней особенная стать. Объяснили также и то, что гордый взор иноплеменный не поймет и не заметит, что сквозит и тайно светит в наготе твоей смиренной. И не примечает, и, быть может, правильно делает. Конечно, прав Губерман, что «давно пора, е… на мать, умом Россию понимать», но и все - равно, и все - едино. Но если по дороге - куст встает, особенно - рябина…
Вот, например, картинка Перова «На могиле сына». С точки зрения иноплеменного взора - ничего интересного, средняя сентиментальная буржуазная продукция. Уж столь смиренная нагота духа, что впору ее и не заметить. Но именно потому, что она оказалась связана в русском сознании с романом «Отцы и дети», с утверждением, что смерть все примиряет и что лишь вечная жизнь, следующая за смертью, разрешает любые конфликты, в то время как жизнь земная в лучшем случае конфликты сглаживает, пройти мимо этой картинки просто так невозможно. Помните: «Есть небольшое сельское кладбище в одном из отдаленных уголков России. Как почти все наши кладбища, оно являет вид печальный: окружавшие его канавы давно заросли; серые деревянные кресты поникли и гниют под своими когда-то крашеными крышами, каменные плиты все сдвинуты, словно кто-то подталкивает снизу… Но между ними есть одна… К ней, из недалекой деревушки, часто приходят два уже дряхлых старичка - муж с женою. Поддерживая друг друга, идут они отяжелевшею походкой; приблизятся к ограде, припадут и станут на колени, и долго, горько плачут, и долго, и внимательно смотрят на немой камень, под которым лежит их сын; поменяются коротким словом, пыль смахнут с камня, да ветку елки поправят, и снова молятся, и не могут покинуть это место, откуда им как будто ближе до их сына, до воспоминаний о нем… Неужели их молитвы, их слезы бесплодны?… О, нет! Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии „равнодушной“ природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной…» Ибо: «Пусть никто не страшится смерти, ибо нас освободила смерть…
Смерть, где твое жало? ад, где твоя победа? Воскрес Христос - и ты повержен. Воскрес Христос - и пали злые духи. Воскрес Христос - и радуются Ангелы. Воскрес Христос - и жизнь вступила в свои права. Воскрес Христос - и ни одного мертвого в гробу. Ибо Христос, воскресши из мертвых, положил начало воскресению всех умерших. Ему слава и власть во веки вечные. Аминь.
Можно этим утешаться.
Михаил Харитонов
Умереть, погибнуть, издохнуть
Пляска жизни
- Итак, друзья! - Влад приподнял тяжелую, как артиллерийский снаряд, кружку, над которой стояла твердая на вид пена.
- Ergo bibamus, - поддержал его Валентин, поднимая бокал сухого красного вина и - ловко, левой - поправляя платочек в кармашке пиджака. Пиджак был, разумеется, светлый, строгих линий, от Burberry; с платочком Etro он выглядел несколько вычурно, но Валентин вообще отличался известной экстравагантностью, а сегодня к тому был повод.
- Короче, за то, чтобы… - попробовал выразить мысль Саша. Он был парнем простым и всех этих вытребенек с латынью и платочками не понимал в принципе. Но радость сближает, так что он смотрел на Валентина вполне благосклонно, хотя и не без скепсиса.
- Ну вот… за это, - перебил, а потом сдал назад Егор. Тощий, длинный, ехидный, он только что приехал из редакции, где верстал что-то очень срочное. Там он, кажется, уже успел клюкнуть, - скорее всего, все по тому же поводу, - и был твердо намерен продолжать в том же духе. Бутылек с беленькой - единственный на нашем пивном и винном столе - он предусмотрительно подвинул к себе.
- Может, водки все-таки? - спросил я, глядя на бутылку. - Вроде в таких случаях водку полагается.
- А мне, пожалуйста, глинтвейн, - Натали поймала взглядом пробегавшую с подносиком официантку и умело тормознула ее возле себя. - Или… - крохотная пауза, - или нет, наверное, все-таки «Бейлис» со льдом… и коньяк.
- Коньяк! Именно коньяк! - крикнул Владик, вмиг позабыв про свою пивную башню. - Милая девушка, у вас есть коньяк? Вот у вас тут «Ной»…
- «Ной» выпили, - девушка сыграла лицом то, что обычно делают руками, - сегодня гостей много, сами видите.
В подвальчике на Никольской и в самом деле было как-то густо, плотно от люда. Все столики были не просто заняты, а именно что забиты, за каждым сидело не двое-трое, а четверо-пятеро, кто-то теснился на лавках, какой-то худосочный мужичок мотался по залу, ища стул. Стульев не было.