Страница 6 из 34
Среди истинных патриотов, разделяющих концепцию Сенковского, оказался не только бдительный Вигель, но и знаменитый бретер и картежник граф Федор Толстой-Американец (тот самый, которого Грибоедов обессмертил в стихах: Ночной разбойник, дуэлист, / В Камчатку сослан был, вернулся алеутом, / И крепко на руку нечист ). О реакции неукротимого графа на творчество Гоголя рассказал С. Т. Аксаков в своих воспоминаниях: «…Были люди, которые возненавидели Гоголя с самого появления „Ревизора“. „Мертвые души“ только усилили эту ненависть. Так, например, я сам слышал, как известный граф Толстой-Американец говорил при многолюдном собрании в доме Перфильевых, которые были горячими поклонниками Гоголя, что он „враг России и что его следует в кандалах отправить в Сибирь“». Письмо к Гоголю его конфидентки и постоянной корреспондентки А. О. Смирновой-Россет (от 3 ноября 1844 г.) разъясняет, почему граф считал Гоголя врагом России. Смирнова пересказывает разговор в столичном великосветском салоне: «У Ростопчиной при Вяземском, Самарине и Толстом разговорились о духе, в котором написаны ваши „Мертвые души“, и Толстой сделал замечание, что вы всех русских представили в омерзительном виде, тогда как всем малороссиянам дали вы что-то вселяющее участие, несмотря на смешные стороны их; что даже и смешные стороны имеют что-то наивно приятное; что у вас нет ни одного хохла такого подлого, как Ноздрев; что Коробочка не гадка именно потому, что она хохлачка. Он, Толстой, видит даже невольно вырвавшееся небратство в том, что когда разговаривают два мужика и вы говорите: „два русских мужика“; Толстой и после него Тютчев, весьма умный человек, тоже заметили, что москвич уже никак бы не сказал „два русских мужика“». Ох, сколько раз потом припоминались Гоголю эти мужики!…
Россет- Смирнова делает из услышанного разговора любопытные выводы: «Из этих замечаний надобно заключить бы, что вы питаете то глубоко скрытое чувство, которое обладает Малороссией…» Далее она сообщает, что сама родилась в Малороссии, воспиталась на галушках и варениках, не может забыть ни степей, ни песен малороссийских -и заключает свой ностальгический пассаж неожиданно: «Все там лучше, чем на севере, и все чрез Малороссию пройдем мы в Константинополь, чтобы сдружиться и слиться с западными собратьями славянами».
Не стоит обвинять Смирнову в логических противоречиях: она явно находилась под обаянием политических фантазий одного из участников салонного разговора - весьма умного человека Федора Тютчева. Он тогда только что вернулся из-за границы, преисполненный планами грядущего обустройства Восточной Империи, с русским царем на константинопольском престоле. Видимо, обсуждение «небратства» Гоголя и подало Тютчеву повод развернуть перед изумленной аудиторией блестящие перспективы новой империи, призванной объединить братьев-славян и вернуть в лоно славянства небратских хохлов (русскими штыками?)…
Сам Гоголь, однако, не соглашался с мыслью о враждебности «малороссийского» и русского начал. Отвечая Смирновой, он утверждал, что две природы «должны пополнить одна другую». «Для этого самые истории их прошедшего быта даны им непохожие одна на другую, дабы порознь воспитались различные силы их характеров, чтобы потом, слившись воедино, составить собою нечто совершеннейшее в человечестве».
Но насчет судеб двух народностей складывались уже и иные мнения. В то самое время, когда в столичном салоне велись разговоры о судьбах братьев-славян, беседы на близкие темы велись и в далеком Киеве - среди молодежи, связанной с Киевским университетом. Согласно официальному донесению, «молодые люди с идеей соединения славян соединяют мысли о восстановлении языка, литературы и нравов Малороссии, доходя даже до мечтаний о возвращении времен прежней вольницы и гетьманщины». В этих мечтаниях Украина виделась центром федерации свободных славянских народов. России в грядущей федерации места не находилось…
Причин возникновения «украйнофильства» (такое название вскоре получило новое национальное движение) было множество. Свою роль сыграли тут и европейские образцы, прежде всего польские и чешские. Но чтобы почувствовать себя народом, одних только внешних образцов мало: нужно, среди прочего, ощутить и осознать вражду к себе внутри империи. Украинофобия, возникшая и распространившаяся в русском обществе как своего рода реакция на творчество Гоголя, парадоксальным образом способствовала национальной самоидентификации украинской культурной элиты. Если даже Гоголь, желающий стать меж великороссов своим, воспринимается ими как чужой, как враг, то тем более (и тем скорее) нужно строить новую национальную (т. е. культурную, языковую и политическую) идентичность, в которой украинцы чувствовали бы себя дома, «своими».
Так критики Гоголя ускорили формирование украинского национального самосознания.
* ДУМЫ *
Карен Газарян
Хохлосрач
Классик-малоросс
Однажды летел я в Киев порожним рейсом: в салоне самолета было от силы человек семь. Они спешно знакомились: большинству постсоветских людей и сорок минут одиночества в тягость. Стюардесса выглянула из-за ширмы с внушительной кипой газет, продефилировала взад-вперед, раздала несколько экземпляров. Пассажиры пошуршали газетами - ничего интересного. Стали беседовать.
- Кстати, - спрашивал звонкий голос откуда-то сзади. - Я вот так и не понял! А где это в Москве памятник великому украинскому писателю Гоголю?
- Где - где! На Гоголевском бульваре! - следовал ответ. - Но Гоголь - великий русский писатель!
- Русский?! Ха-ха! Ха-ха!
- Да!!! Русский! Это он только по крови украинский!
Дело было в середине 90-х. Перетягивание Гоголя было тогда политической реальностью российско-украинских отношений, когда газовый примат материи над духом еще не был столь неоспорим. Дискуссия проистекала при высоком коммунальном градусе. Потом о Гоголе забыли и вспомнили о несанкционированном отборе топлива из трубы. Сто пятьдесят миллионов русских и пятьдесят миллионов украинцев стали геополитиками. Но теперь, в час короткой весенней передышки, Россия и Украина приготовили новое культурное сражение: русский режиссер украинского происхождения Владимир Бортко снял «Тараса Бульбу», «Тараса Бульбу» же (под названием «Песнь о Тарасе») сделал Петр Пинчук, украинский режиссер украинского происхождения. Оба торопились: в Киеве хотели выпустить украинский фильм на экраны прежде русского, в Москве наоборот. Из салона самолета (шашлычной, магазина, метро, кухни) спор вышел на большой экран.
Однажды, перед самым концом СССР, в спор уже включалась творческая и научная интеллигенция. Русских писателей с нерусскими фамилиями тогда было принято спрашивать: «А вы в самом деле русский писатель? Или все же киргизский, абхазский, грузинский, еврейский?» И они отвечали - всерьез, вдумчиво, многословно. Гоголь был мертвым классиком, вместо него отвечали кандидаты филологических наук. Конечно же, говорили они, «Вечера на хуторе близ Диканьки» написаны на украинском материале, но - смотрите, уже в них чувствуется сильнейшее влияние немецкого романтизма, а после, в «Мертвых душах», уже и вовсе нет ничего украинского, а одна только энциклопедия русской жизни, куда более полная и суровая, чем в романе в стихах, применительно к которому принято цитировать эту белинскую пошлость. Про немецкий романтизм широкий советский читатель не знал ничего или почти ничего: в школе тому не учили, а единственное знакомое стихотворение Гейне «Лорелей» в творчестве Гоголя никак не отзывалось. Потому филологическим кандидатам верили на слово, тем более что «Мертвые души» читал и разумел каждый: вот Чичиков, вот Коробочка, вот Собакевич, а вот Плюшкин, ну а вот птица-тройка, николаевская Россия, которая несется во весь опор вдаль, вперед, к новой неизбежной социально-политической формации. При чем тут Украина?
А при том, что все гоголевские герои - хохлы. И Чичиков, и Коробочка, и Собакевич, и Ноздрев, и даже Плюшкин совершеннейший хохол. С виду не скажешь: нет у них ни чубов, ни усов, ни шаровар, ни красной и белой свитки, ни даже детей, которым помогают ляхи. Но и нет у них ничего, что указывало бы на их русскость. Неуступчивы, жадны, хлебосольны; не люди и даже не маски, а какие-то элементы таблицы Менделеева со своими особыми свойствами, из которых состоит русская почва, разъятая Гоголем. И в результате химической реакции проступает в них какая-то специальная малороссийская мягкость, нигде более в русской словесности не заметная, зато хорошо знакомая по «Вечерам» и по «Миргороду». И по всему тексту поэмы «Мертвые души» разлита тягостная рефлексия провинциала, почти инородца. Даже самый русский помещик Ноздрев - не что иное как зеркало, в которую смотрится эта рефлексия: