Страница 32 из 34
Гоголевский источник важного эпитета был поддержан атмосферой 10-х годов и первых пореволюционных лет - время формирования главных мотивов творчества Булгакова. Он весьма раздраженно относился к Андрею Белому, но зависимости от него не избежал, что было не раз убедительно показано. К. Мочульский напоминал, что «Аблеухов (герой романа Белого „Петербург“. - М. Ч.) - татарского происхождения: в нем живет темная монгольская стихия; «…» древнее, исконное небытие, грозящее поглотить Россию. Но и социализм для Белого тоже „ложь монголизма“ «…». И старая Россия, и новая ее реакция, и революция - во власти темной монгольско-туранской стихии». Оценивая авторскую переработку «Петербурга» (вышедшего первым изданием в 1913 году) в 1922 году - пять лет спустя после Октябрьского переворота, Р. Иванов-Разумник писал, что теперь «вместо адского марева Белый видит в революции правду подлинной Голгофы. Не случайно с конца 1917 года он стал во главе сборников «Скифы». Для него монголизм «…» неподвижность, а «скифство» «…» категория огня, движение, динамизм, катастрофичность. Между 1913-1922 годами для Белого «революция - монголизм» заменилась - «революция - скифство!».
Булгакова и монголизм, и скифство не прельщали одинаково. Читая в начале 1918 года стихотворение А. Блока «Да, скифы - мы! Да, азиаты - мы, / - С раскосыми и жадными очами!», он никак не мог разделить блоковского противостояния буржуазному цивилизованному Западу как уходящей культуре и поверить в способность России «синтезировать великие завоевания „премудрой“ Европы и пламенную героику скифства» (З. Минц). Из строк стихотворения Блока он мог почерпнуть только поддержку для своей художественной интерпретации раскосости как признака враждебности той судьбе, которую он желал бы России.
Совсем не только петлюровцы, а и московский барин может быть увиден в том же азиатском ракурсе - если он готов перейти к войне внутри своего народа (главной вине всех русских, по мысли Булгакова, ясно выраженной в статье 1919 года «Грядущие перспективы»).
В конце 1923 года, вскоре после «Дьяволиады», оказавшейся для автора «тупиковой ветвью» (как сказал В. Шкловский о другом современике), и в разгар доработки «Белой гвардии», Булгаков пишет рассказ «Ханский огонь» (ставший, заметим, одним из первых опытов внеличного, эпического повествования о современности). В центре сюжета - русский дворянин, приехавший инкогнито в красную Москву под видом иностранца. Он посещает тайком свою усадьбу, обращенную в музей. Прототип ее - Архангельское, бывшее имение Юсуповых. Татарское происхождение основателя рода главного персонажа рассказа подчеркнуто фамилией - Тугай-Бег. Примечательно, что Булгаков предполагал в 1929 году воспользоваться для публикации главы из ранней редакции «Мастера и Маргариты» псевдонимом «Тугай» - перекликающимся с хорошо ему известным тюркским происхождением собственной фамилии.
Со стен усадьбы смотрят Тугай-Бег-Ордынские. «Отливая глянцем, «…» сидел в тьме гаснущего от времени полотна раскосый, черный и хищный, в мурмолке с цветными камнями, с самоцветной рукоятью сабли, родоначальник - повелитель Малой Орды Хан Тугай». Кабинет Тугая запечатан, старый камердинер (теперь хранитель музея), до слез обрадованный барину, открыть ему кабинет, однако, не решается. Автор холодно-беспощадно изображает последнего в роду Тугай-Бега, который, захваченный несбыточной мечтой о скором времени мести, «зажал бородку в кулак и стал диковинно похож на портрет раскосого в ермолке». Когда же он понял бесповоротность совершившегося («Не вернется ничего. Все кончено») и решил сжечь свою усадьбу - в его облике еще сильней проступает печать Азии, родство с древними захватчиками: «…взял со стола очки и надел их. Но теперь они мало изменили князя. Глаза его косили, как у Хана на полотне, «…» дернул щекой и, решительно кося глазами, приступил к работе». Булгаков настойчиво играет одним и тем же «гоголевским» эпитетом (узкие = косые глаза). Добавим сюда же примеры из «Китайской истории»: «Старые китайские глаза при этом совершенно прятались в раскосые щели…», «В агатовых косых глазах от рождения сидела чудесная прицельная панорама», «Глуша боль, он вызвал на раскосом лице лучезарные венчики…». А также реплика Манюшки из пьесы «Зойкина квартира», обращенная к китайцу: «Что я тебе, контракт подписывала, что ли, косой?».
Для Булгакова не отвоеванное своевременно с оружием в руках - потеряно (напомним слова генерала Чарноты в «Беге»: «Я на большевиков не сержусь. Победили и пусть радуются»). И запоздалые разрушительные действия законного хозяина усадьбы отбрасывают его в глазах автора рассказа от цивилизованного, дореволюционно-российского, европейского (для Булгакова это - синонимы) - в азиатское, ведущее к хаосу. И, соответственно, отвергаются.
Колесо и экипаж
«…У Максима железные клещи вместо рук и на шее медаль величиною с колесо на экипаже…Ах, колесо, колесо. Все-то ты ехало из деревни „Б“, делая N оборотов, и вот приехали в каменную пустоту. Боже, какой холод» («Белая гвардия»; курсив наш).
Здесь самое значимое слово - «экипаж». Именно ненужность, избыточность в данном сравнении и потому явная цитатность этого слова прямым образом отсылает нас к Гоголю: «…только два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем. «Вишь ты, - сказал один другому, - вон какое колесо! Что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву, или не доедет?» («Мертвые души»; курсив наш).
Так в воспоминании о гимназических годах возникает идеологический подтекст. Скрытая отсылка к Гоголю наводит на размышления о том, куда же заехало колесо российской истории?… И в еще большей степени - доедет ли это колесо до Москвы вместе с Белой гвардией?
Сам Булгаков, надежно спрятав от постороннего взгляда свою статью осени 1919 года (он наклеил ее на первой странице своего альбома вырезок - только лицом вниз, оставив на виду лишь фрагмент названия газеты - «…» розн «…», изданной на территории Добровольческой армии, и дату), хорошо помнил высказанную в ней надежду дойти до Москвы…
Явдоха
И уж конечно, Явдоха в «Белой гвардии» - не без Гоголя. Имя слишком яркое для уха русского читателя, чтобы не вспомнить литературные с ним встречи.
В «Старосветских помещиках» Пульхерия Ивановна, чуя свою смерть, поручает Явдохе своего мужа: «Смотри мне, Явдоха», - говорила она, обращаясь к ключнице, которую нарочно велела позвать, - «когда я умру, чтоб ты смотрела за паном, чтобы берегла его «…». Не своди с него глаз, Явдоха, я буду молиться за тебя на том свете, и Бог наградит тебя».
Диалог Василисы с Явдохой в «Белой гвардии» неуловимо напоминает вышеприведенный - и не только упоминанием имени Божьего («Что ты, Явдоха? - воскликнул жалобно Василиса. - Побойся Бога») или повтором обращения («Смотри, Явдоха, - сказал Василиса «…», - уж очень вы распустились с этой революцией. Смотри, выучат вас немцы»): это вновь - та Явдоха, от которой зависит чье-то будущее.
Дмитрий Быков
Смеющиеся души
Зощенко и страх
Перед восьмидесятилетием Фазиля Искандера я пришел брать у него интервью и лишний раз убедился, что регулярные размышления и в особенности сочинение стихов способствуют не только душевному, но и физическому здоровью. Он мало изменился за последние двадцать лет, разве что ходит медленнее и говорит с паузами, но делал он их всегда - возможно, наше нервное время просто требует взвешивать слова.
- Как по-вашему, - спросил я, - почему все российские юмористы - южане?
- Это напоминает мне, - сказал он с сардонической улыбкой, - вопрос из рассказа Аксенова: почему все шахматисты - евреи.