Страница 18 из 46
ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОСТЬ
У других народов вопросы чести стоят острей или, точнее, там о ней другие представления. Пастернак писал в одном из писем (другу Штиху), что ни еврейский, ни русский народ не знали института рыцарства. Так оно, может, и слава Богу: сугубо внешний культ чести не ведет ни к чему, кроме убийств и завышенных самооценок. Русское понятие о чести - иное: здесь, наоборот, выиграл тот, кто не дрался, помирился, пошел навстречу, иногда даже впал в самоуничижение. Как Окуджава в «Школяре», когда он мальчиком отказался драться с противником: «Слушай… ну, побьешь ты меня, потом я тебя… и что?» Подраться по пьяни, повторяю, - милое дело, но за принцип? Здесь другие принципы, более гуманные, а что до чести, то в деспотиях и автократиях все более или менее равны перед лицом власти; она кого захочет - того и произведет в рыцари, а расхочет - оденет в шутовской колпак и заставит плясать; и честью считается соответствовать верховной воле. Не вижу в этом ничего дурного, и более того - такие жертвенные и щедрые понятия кажутся мне очень трогательными, хотя не очень христианскими. Какая личная честь в деспотиях, помилуйте? Тут только тот и герой, кто смирил ее перед Троном! Местное начальство само решает, у кого честь, а чей номер шесть. И почти вся сословная аристократия соревнуется за право ниже пасть: они могут поспорить о том, чей род древнее, но если Величество прикажет поцеловать себя в мягкое - будут драться за право поцеловать ближе к дырочке.
И тут возникает литература - среда, где репутация играет особую роль. Начинается нечто неорганичное для русской жизни, а именно - многолетние распри, выяснения отношений, журнальные полемики, руконеподавания, вплоть до дуэлей; причина отчасти еще и в том, что русскую литературу часто делают метисы, люди смешанных кровей, которые, говорят, талантливей скучных однокровок, больше всего озабоченных своей национальной чистотой. И начинают пухнуть скандалы, которые в обычной, нелитераторской жизни разрешились бы, скорей всего, совместной попойкой либо обычным примирительным мордобоем.
ОБОСНОВАНИЕ СКАНДАЛА
Литература - другое дело: чтобы писать, надо себя уважать, а для этого в свою очередь требуется гордая биография. Литератора нельзя обвинять в воровстве, нельзя унижать публично, если только он не Тиняков, находящий в этом особый источник лирики и готовый бесконечно извлекать гнусные стишки из своего унижения; литератору нужны чистые руки. Репутация его может быть сомнительна в смысле пьянок и баб, и это ему даже на пользу, но честь приходится беречь смолоду - особенно если учесть, что русская литература обожает учить и наставлять, а как будешь наставлять из сомнительной позиции? Это европейская и отчасти американская литературы (тоже, впрочем, дидактические в основе) любят поразвлечь читателя, а потому понятия о гении и злодействе у них менее строгие; но в России литература заменяет все, от социологии до идеологии, и это единственная сфера русской жизни, где честь действительно не пустой звук. В отличие, скажем, от коммерции. Это еще один русский парадокс: коммерсант, про которого говорят, будто он ворует, считается честным и успешным, и его художества вызывают игривое, подмигивающее одобрение коллег. Привирающий политик - норма, и враньем его любуются, как художественным актом. Ничего нельзя только писателю: он отдувается за всю отечественную реальность. Ему не позволяют (и сам он себе не разрешит!) всего, что с легкостью сходит с рук остальному населению; светская чернь во все времена играет именно на этом парадоксе. А поскольку писатель вдобавок инородец, пиши пропало.
Анатомия русского литературного скандала нагляднее всего представлена в «Горе от ума». Пушкин сердился на эту вещь, хотя и признал, что половина стихов войдет в пословицу, но вообще его оценка была и суровой, и пристрастной: думаю, не потому, что позавидовал (хотя, кажется, грибоедовский слог - единственное во всей русской литературе, что вызывало легкую ревность Пушкина, при всей его высокой самооценке, обычно исключающей завистничество). Вероятней всего, он в Чацком узнал себя, потому так и набросился на якобы умного человека, мечущего бисер перед свиньями. А сам - не метал? Ведь это типичная литературная ситуация в России: при появлении поэта все запасаются попкорном. Это такая местная литературная забава: ведь ты поэт? Сейчас мы тебе покажем, какой ты поэт. И если ты после этого не кинешься на всех нас - ты никакой не поэт, а если кинешься - нам будет очень забавно. Лаконичней и веселей та же фабула изложена у Хармса: ты писатель? А по-моему, ты говно.
АНАТОМИЯ
«Горе от ума» - классическая схема: есть резонер, порывающийся объяснять обществу его заблуждения и демонстрировать его глупости. Есть общество, готовое слушать этого резонера, пока он остроумен и мил, но отнюдь не склонное прощать его инвектив, когда он зарывается. Тогда мы распускаем позорный слух, именно гаденький, максимально низкий, и смотрим, как резонер будет дергаться. В случае Чацкого, столь дорожащего своим умом, это был слух именно о безумии; в случаях Пушкина, столь дорожившего своей честью, это слух о бесчестии. Сначала Толстой-Американец запускает шутки ради сплетню о том, что Пушкина высекли в тайной канцелярии, потом Полетика и ее друзья разносят слух о неверности его жены, а заодно о его сожительстве со свояченицей (анатомию этого слуха вскрыла Ахматова, отлично знавшая русские окололитературные нравы и много от них пострадавшая). Пушкин после слуха о порке приходит в такое неистовство, что, пожалуй, здесь-то и кончается его ранний безоблачный период: «Необдуманные речи, сатирические стихи [обратили на меня внимание в обществе], распространились сплетни, будто я был отвезен в тайную канцелярию и высечен. До меня позже всех дошли эти сплетни, сделавшиеся общим достоянием, я почувствовал себя опозоренным в общественном мнении, я впал в отчаяние, дрался на дуэли - мне было 20 лет в 1820 году - я размышлял, не следует ли мне покончить с собой или убить В (Ваше Величество). В первом случае я только подтвердил бы сплетни, меня бесчестившие, во втором - я не отомстил бы за себя, потому что оскорбления не было, я совершил бы преступление, я принес бы в жертву мнению света, которое я презираю, человека, от которого зависело все и дарования которого невольно внушали мне почтение. Я решил тогда вкладывать в свои речи и писания столько неприличия, столько дерзости, что власть вынуждена была бы наконец отнестись ко мне, как к преступнику; я надеялся на Сибирь или на крепость как на средство к восстановлению чести. Великодушный и мягкий образ действий власти глубоко тронул меня и с корнем вырвал смешную клевету».
Самому Толстому Пушкин ответил эпиграммой, которая уж верно казалась автору убийственной, - но для Толстого, о котором ходил слух, что он с обезьяной живет, как с женой, оказалась «слону дробиной». Что еще можно было рассказать о Толстом, если его во время кругосветного путешествия высадили к алеутам - до того он всех достал на корабле Крузенштерна «Надежда»?! Вот пушкинский ответ: «В жизни мрачной и презренной был он долго погружен, долго все концы вселенной осквернял развратом он. Но, исправясь понемногу, он загладил свой позор, и теперь он - слава богу - только что картежный вор». Эк уел! Да Толстой совершенно спокойно признавался, что «на картишки был нечист» - потому что «на счастье играют одни дураки».
ИНОРОДЦЫ
Словом, русские литературные скандалы вспыхивают обычно из-за вещей, из-за которых обычные, нормальные русские даже морду друг другу не набьют. Все усугубляется тем, что Жуковский - родоначальник нашей литературной жизни и, стало быть, литературных скандалов, - был родом полутурок, сын пленной турчанки, и не стерпел, когда Шаховской вывел его Фиалкиным в «Липецких водах»; отсюда пошел весь «Арзамас» с его веселой и скандальной атмосферой. «Наше все» было, как известно, арап и обладало арапским же темпераментом - щепетильность его бывала чрезмерна, пожалуй, даже для литератора. Вообще, пожалуй, прав хороший психолог Олег Зыков, по совместительству член общественной палаты, но вообще-то специалист по всяким личным маниям и фобиям: биография Пушкина - не в творческом смысле, а в чисто человеческом, - есть удивительное собрание ошибок, поражений и неадекватностей: он наживал себе врагов, где только мог, бросался в драку там, где проще плюнуть, и в результате хитро построенной интриги погиб, к восторгу светской черни, запасшейся попкорном. Зыков объясняет таковую неадекватность отсутствием семейного воспитания и предостерегает от неумеренной апологии Лицея, мотивируя заодно и лермонтовскую скандальную жизнь и раннюю гибель той же бессемейностью. Однако и в лермонтовском, и в пушкинском случае - хотя обе биографии в самом деле далеко не триумфальны и даже скорее катастрофичны - виновато иное: слишком большой зазор между той небесной гармонией, которая слышна страдальцу, и низостями, которыми он окружен в реальности. Его провоцируют на каждом шагу - а не вестись он не может, потому что иначе пострадает небесная гармония. Его попросту перестанут допускать туда, где ее слышно.