Страница 36 из 47
Я же за это время успела закончить Восточный факультет ЛГУ по специальности иранистика и вернулась обратно в Таллин. Своими профессиональными знаниями я воспользовалась один раз в жизни: в середине 50-х перевела современную иранскую повесть на эстонский язык. В Эстонии у меня не складывалось ничего - поступив на работу в Государственную библиотеку ЭССР, я доросла до должности старшего библиотекаря и поняла, что это мой предел. Было скучно, расти дальше без членства в партии было невозможно, а членство в партии… ну как-то я представить не могла своего членства в партии. 13 января 1953 года, как сейчас помню, я пошла на работу после выхода в «Правде» статьи «Убийцы в белых халатах». Почти весь день все молчали - боялись сказать хоть слово. И только старая коммунистка Зельма Тельман подошла ко мне и сказала, что «в газетах какая-то ошибка» и призвала не вешать носа.
На Восток
Я двинулась в Москву от безнадеги. Странное ощущение - никакого счастья не было в Таллине. У меня были друзья, мы играли в теннис, я ходила на работу - но жизнь была пуста. И я поехала в Москву - устраиваться на работу и поступать в аспирантуру.
Устраиваться на работу было мало реально - как только дело доходило до анкеты, все сразу заканчивалось. С пропиской было ровно то же самое - даже мои друзья, повторявшие своим шефам «ее со дня на день пропишут», говорили это все с меньшей уверенностью.
Поступить в аспирантуру оказалось еще сложнее - не помогли даже косвенные связи. Будучи в гостях у одного друга нашей семьи, я познакомилась с Константином Фединым и уж не знаю чем, но понравилась ему. Он спросил, что может для меня сделать? Я изложила: так и так, хочу продолжить заниматься иранистикой. Он меня отправил к тогдашнему главе Института востоковедения Гафурову.
Тот принял меня. Вел себя царственно, как божок. Выслушав с напускным вниманием про мои нужды и желания, он закрыл глаза и, как мне показалось, заснул. Когда я минут через пять наконец пошевелилась, он произнес: «Я не сплю. Я думаю». Затем вызвал к себе заведующего аспирантурой, сообщил ему, что я буду поступать и попросил принять документы. Я сдала ему автореферат, все положенные бумажки и стала ждать, когда же будет набор. И вот наконец его объявили, я явилась пред очи заведующего и спросила, нужно ли еще что-нибудь с моей стороны. «Я вас первый раз вижу», - ответил мне заведующий. «Как же так! - разгорячилась я, - ведь все бумаги мои у вас!» «Ничего не знаю», - ответил он мне. Я прилюдно назвала его сталинским прихвостнем, развернулась и ушла.
В результате я поступила в Институт истории искусств (сейчас он называется Институтом искусствознания). Правда, мне пришлось переквалифицироваться в японисты: я стала историком японского кино. Там была чудесная атмосфера, и перемена мне была в радость, но было, конечно, очень трудно: представьте себе, иранистка в 34 года начинает учить японский язык! Первые два месяца мне полагался преподаватель и я честно ездила куда-то на Сокол заниматься к учительнице, которая почему-то всегда была пьяна. В последний раз, помню, мы с моим коллегой приехали, а она просто не стояла на ногах, никакого занятия не состоялось. Мы нажаловались - и мне дали нового преподавателя. Он меня чему-то научил, но как только я хотя бы что-то усвоила, то поняла, что сам он просто ничего не понимает в том, что преподает. Хорошо язык я так и не выучила - за каждым пятым иероглифом приходилось лезть в словарь.
Но, так или иначе, именно с этого момента жизнь моя начала складываться - в первую очередь потому, что я встретила своего мужа, Василия Васильевича Катаняна.
Шестидесятые
Вася (позвольте мне называть его так) был кинодокументалистом и снимал фильмы о литературе и искусстве. Его отец, как известно, был последним мужем Лили Брик. Мы прожили с Василием Васильевичем вместе долгую, изумительную жизнь. Ну, а тогда я просто была отчаянно счастлива. И если в начале 60-х я в этом своем настрое была в резонансе со страной, то ближе к концу было такое… противоречие, что ли. Я чувствовала себя хорошо, как никогда прежде, но при этом было мучительно стыдно и за процесс Синявского и Даниэля, и за наши танки в Праге. Однако всеобщее упоение оттепелью я не то чтобы не разделяла, но… я все-таки выросла в независимой Эстонии, и состояние свободы для меня было привычным и естественным.
В 1968 году, кстати, я впервые попала в Японию. Перед этим меня вызвали… нет, не в райком, а прямо в КГБ. Беседа состоялась в Политехническом музее. Мне предложили записывать, что будет говорить о жизни в России японская интеллигенция в беседах с интеллигенцией советской. Тут я вспомнила свою эстонскую густо краснеющую подругу и решила сыграть дурочку. «Ой, - сказала я, - давайте, нам как раз в институте надо сдавать определенное количество листов текста, вот я вам и напишу». Гэбист посмотрел на меня как на идиотку. «Подпишите бумагу о неразглашении», - говорит на прощание. «Не могу, - сказала я, - я все-все выбалтываю мужу, ничего во мне не держится. Вон он меня на скамейке дожидается».
А сама поездка была просто сказкой. На самом деле, только приехав в Японию, я поняла, что профессию выбрала правильно. Но с приходом Брежнева мне стало трудно выезжать. Раз в два года мы (точнее, я) устраивали российско-японские киносимпозиумы: на них обе стороны имели возможность посмотреть, что нового сняли их визави. Так вот, когда симпозиумы проходили в Японии, отсматривала новые фильмы одна я: кинорежиссеры, киноведы, все-все уходили куда-то в город. Потом было очень интересно смотреть, как они выкручиваются на финальных обсуждениях. Особенно запомнился Чухрай, который по названию одного из фильмов не только выстроил у себя в голове, о чем это кино могло быть, но и смог произнести какие-то оценочные суждения. Все-таки большой режиссер, фантазия-то работала.
Забавно, что при этом через два года я была вычеркнута из списка на выезд на этот симпозиум рукой председателя Союза кинематографистов Льва Кулиджанова. Мол, пусть другие поездят. А я их готовила! Они воспринимали эти выезды как турпоездки, а не как профессиональные командировки.
Брежнев, друзья и несостоявшийся отъезд
Ну а наша жизнь от многого нас хранила. У нас в доме бывали знаменитые наши с Васей друзья - Сергей Параджанов, Эльдар Рязанов, Майя Плисецкая, Ив Сен Лоран. И как и во всякой интеллигентской семье у нас в определенные моменты возникал сакраментальный вопрос: ехать или не ехать. И я его всегда решала вполне определенно. Я знала людей, эмигрировавших из гитлеровской Германии в Эстонию. Я видела, как их жалела местная мещанская еврейская среда. Но вот интеллектуального круга они лишились навсегда.
Ну а для меня именно среда общения была самым главным. Вася и наши с ним друзья - именно это было для меня главным сокровищем жизни в Москве, и именно они и составляли нашу жизнь. Об этом стоит говорить и писать отдельно. Расскажу только, что Вася с Эльдаром как-то хотели отмечать золотую дружбу - 50 лет без единой ссоры. Рязанов вставлял нашу фамилию почти в каждый свой фильм: если вы помните, то «Ирония судьбы» как раз начинается с того, что надо идти к Катанянам…
Ну, если уж говорить про совсем другое измерение жизни, так или иначе, уже было не так страшно - риска, что тебя арестуют, уже не было. Можно было спокойно заниматься японским кино. С другой стороны, десятилетиями могло ровным счетом ничего не происходить - но это была плата за относительное спокойствие.
Впрочем, спокойствие спокойствием, а работать Васе часто мешали - несмотря на то, что он изначально поставил себя как документалист, снимающий только про искусство и литературу. Он хотел делать фильм о том, что музы в годы войны не молчали, - его завернули. Из шестнадцати снятых им фильмов далеко не все он сделал по собственной воле. Когда сделал ленту про Райкина, так ему ее всю ножницами изуродовали: «Зал у Райкина вмещает 500 человек, а у вас в фильме его увидит вся страна». Выдирали целые эпизоды. Я помню, как сдала статью в «Искусство кино» по своей теме, и мне сказали: ну, готовься, редактор Сурков тебе все исчеркает. А редактор Сурков, кажется, даже не заглянул в нее. Приятно было заниматься тем, в чем другие не разбираются, но при этом чувствовала я себя… странно. Легко не было никогда. В брежневские годы - прежде всего из-за всепобеждающего идиотизма.