Русская жизнь. Добродетели (ноябрь 2008)

Все эти продовольственно-мещанские зарисовки были обвинительным приговором для эпохи и оправдательным - для самого Галича. Они превосходно заземлили в его песнях все то, что сильно позже станут дразнить демшизой. На каждое «молчальники вышли в начальники» у Галича находилось «закусили это дело косхалвой». Именно то, в чем Галича сразу после смерти упрекал бессмысленно-злобный Нагибин, и сделало в итоге ему честь как сочинителю. Нагибин, как известно, написал, что народа Галич не знал и узнавать не спешил, всегда барствовал, а кашу заварил исключительно по соображениям тщеславия. Это, видимо, верно - в конце концов, даже в самых раскатистых и натуральных его откровениях, вроде «мы похоронены где-то под Нарвой» действительно слышится что-то неистребимо холеное. Но именно поэтому они исполнены объемного предательского очарования - чувствуется, что поет большой старый греховодник с наманикюренными ногтями. И песни смешные, потому что автор смешной (а у Высоцкого, к примеру, песни несмешные, потому что автор тоже не). В норвежском фильме «Беженцы» Галич вообще изъясняется с интонациями, напоминающими величавый говор другого беглеца - Бориса Сичкина. (Послушайте, как Галич там произносит: «Рядом со мной прекрасный норвежский художник…»)

Лиризм Галича - всегда на стыке сытости и самоедства. Как сладко он взвизгивал на фразе «перед ним бутыль с рябиновою!»; как жаловал все эти рассыпчатые суффиксы: балычок-коньячок; Леночка-Тонечка-Ниночка; сырок-чаек; двести граммчиков - анекдот про абрамчиков; с какой тлетворной чертовщинкой умел интонировать! «Что-то легкомысленно-игривое проглядывало среди всех этих жалобных восклицаний» - это написано про Степана Трофимовича Верховенского, но лирический герой Александра Аркадьевича встает в этих строках как живой.

Я пристрастился к Галичу как раз на его семидесятилетие - в 88-м. Давно. Я уже привык к тому, что некогда соблазнительная музыка с годами отпадает от тебя кусками, как штукатурка с потолка, или, наоборот, начинает играть такими новыми красками, которых лучше бы не знать вовсе. Но Галич константа - за двадцать лет ни один образ не сдулся, ни одна из шуток не заржавела. Я чувствую его ровно так же, как в свои четырнадцать. На двадцать прошедших лет - всего три новых ощущения, связанных с ним.

Во- первых, мне стало казаться, что в Галиче куда больше собственно музыки, чем положено думать. Его записи порой бывают сродни глухому нескончаемому темному кантри -по ощущениям. Песни спеты не на одном дыхании, на каждую вещь приходится огромное количество нюансов - в звуке, мелодии, голосе. Он вел свою музыку, как старый тамада застолье - долго, неровно, страстно. (Кстати, Галич курьезным образом проговорил сразу две важные для прошлого века музыкальные тенденции. Например, «услышать прекрасность молчания» - это фактически квинтэссенция всех сочинительских принципов тихушника Кейджа, тогда как строчкой «есть магнитофон системы „Яуза“, вот и все, и этого достаточно» можно припечатать кустарную эстетику Do It Yourself и прочий lo-fi.)

Во- вторых, майским вечером 1999 года мне посчастливилось побывать на домашнем концерте Псоя Короленко «Чтобы не вышло как с Галичем». В квартире на Ленинском проспекте Псой инсценировал его песни с непередаваемой, нездешней точностью. Круче только Северный исполнял «Тонечку».

И, наконец, в-третьих, я расслышал песенку про несбывшееся из нервного фильма «Бегущая по волнам». Мне на нее в свое время указал Гарик Осипов. «Под старость или в расцвете лет, ночью и средь бела дня твой голос придет, как внезапный свет, и ты позовешь меня». Несбывшееся - глубочайшая из мыслей Галича. То, под чем ходили все его афоризмы, анафемы и анекдоты; та точка, где барин, наконец, мирится с изгоем. Та высшая точка, о которой, впрочем, галичевские герои выразились бы без суесловия - не «Столичную» пьем, а «Особую».