Страница 31 из 48
- Дэвющк, подвезти? Куда ехать, да? Нэт, дорогу не знаю, подскажещь, да? - кто не слышал этих сладостно-страшных слов. И ведь садятся, и едут, и подсказывают. А после квартиры переписывают на них, а после по судам бегают, пытаясь что-то доказать, что-то вернуть. Поздно, дэвющк. Поздно. Не знаю, как в Коране, но даже беглое знакомство с Библией способно убедить самую глупую и доверчивую блондинку, что запретный плод сладок, однако искушению поддаваться не следует. Но блондинку не убедишь, и она устремляется в объятия джигита, усатого, как Валерий Комиссаров, и сексуального, как Джеймс Бонд, чтобы потом горько пожалеть об этом. Самое печальное, что от такого скачка через морально-нравственный и культурно-этнографический Рубикон не застрахована ни одна девушка.
То был не таксист, не продавец арбузов и не чистильщик обуви. То был бизнесмен средней руки. Черный блестящий плащ, такие же туфли с загнутыми, как у Маленького Мука, носами, перстень с печаткой, широкая улыбка. Усов не было, был подержанный «Мерседес». Относительно чистая русская речь. Небольшие проблемы со склонениями и спряжениями, но не более того. Волосатые руки. Одинокий, как выяснилось. Мы познакомились в кафе. Он сидел за соседним столиком, встал и, вставая, облил меня моим же коктейлем, который задел полой плаща. Предложил подвезти меня, чтобы я не шла по улицам в липком разноцветном плаще: «Смеяться будут». Я - уже в машине - перешла в наступление в том смысле, что ваши, мол, конечно, будут. Мы затронули тему межнационального согласия, и я сказала, что на Востоке, конечно, уважают старших, но почему же к женщине такое потребительское отношение. Он что-то возразил, почти нечленораздельное, продолжал вести машину, крутя руль своими волосатыми пальцами. Я смотрела на пальцы и думала, что бы сказать еще, но как-то ничего не приходило в голову. Он на меня не смотрел, а смотрел на дорогу. «Ну конечно, потребительское отношение к женщине!» - мне казалось, что я подумала это, но я это сказала. А потом добавила: «Вот вы сейчас меня везете так, будто я картошка или какой другой товар, помидоры». «А как вас везти?» - спросил он. И тут я неожиданно для него и для себя его поцеловала. В не очень-то бритую щеку. Он отстранил меня, и мы поехали дальше, и я поняла, что фобии мои все исчезли и я больше не боюсь, что меня изнасилует кавказец-таксист. А через две недели гражданка Иванникова убила ножом подвозившего ее чурку, а потом получила за это премию. Пятьдесят тысяч рублей. Не облагаемых налогом.
Дмитрий Ольшанский
Кушать подано, но кушать не дано
О причинах народобоязни
Все было ясно: ни к чему была женитьба, ни к чему эта чужая женщина, которая ходит в капотах, зевает под вечер и крестит рот рукой.
Наконец он очнулся. Осмотрелся кругом. Окно было медное от заката.
Он посмотрел на свою руку. Над самой ладонью горел тонкий синий огонек. Он выронил огонек и понял: свечка.
Тынянов
I.
Ползешь, бывало, по улице - а они женятся.
Лимузин белый, кольца на крыше золотые, на капоте, скажем так, эффектная цветочная композиция, и толпа вокруг веселая, хорошая молодая толпа. Галстуки, брюки со стрелками, подружки невесты тщательно наштукатуренные, коллеги жениха по офису солидные, и уже второе шампанское открывают. От ЗАГСа они поедут на Воробьевы горы, там, на смотровой площадке, будет фотосъемка на фоне Москвы, а дальше скорее, скорее на Болотную площадь, на Лужков мост, где ждет уже красивое металлическое Дерево Любви. На него нужно повесить специальный замок, купленный тут же, за триста рублей. Фломастером на замке напишут самое главное - ВАЛЕРИЙ ЛЮДМИЛА LOVE, например, и еще сердечко красное пририсуют. После того, как замок окажется на металлической ветке, ключ от него полетит в Водоотводный канал, чтобы никто посторонний никогда не смог найти путь к сердцам новобрачных. На Болотной площади тоже, конечно, заказан фотограф, плюс необязательная, по приколу, дружеская видеозапись мобильными телефонами. Но это потом, а пока что они толпятся вокруг лимузина и разливают шампанское в пластиковые стаканчики.
Галь, когда поедем уже, а? Серега пишет, что нас давно уже на Поклонке ждут. Какая Поклонка, когда мы на Воробьевы сейчас! Слышь, погоди ехать, не видишь, что ли, Валерка к жене пристает! Не, Сань, я передумала за него выходить, я ж тебе всегда нравилась, возьмешь меня, Сань, пока не поздно, возьмешь? Че ты кушаешь там втихую, потерпеть, что ли, не можешь, вот когда за стол сядем - нормально покушаешь! Это когда еще, а я вообще-то сейчас кушать хочу!
Эсэмэсятся, фоткаются и смеются.
Мне и тошно, и страшно, и завидно, пока я их медленно обхожу.
II.
Я не люблю народ.
Точнее сказать, я панически боюсь его тем старообразным, комическим страхом, что многажды появлялся в русской словесности:
страхом близорукого истерика-разночинца, которого мясники в Охотном ряду принимают за шпиона и террориста из Исполнительного Комитета;
страхом проклятого родней еврея-выкреста, который первым, чуть слышит шум, выставляет в окно икону Николая Угодника;
страхом изгнанного со службы за происхождение чиновника, которому уже отказали в пайках и по первой, и по второй категории, и которого вот-вот придут уплотнять;
страхом бывшего секретаря какого-нибудь Зиновьева или Крестинского, когда от него, секретаря, лет пятнадцать спустя здоровенный румяный следователь с колхозным чубом требует подписать показания, что они с бывшим патроном сговаривались убить Калинина и Ежова;
страхом харьковского или одесского мальчика-отличника, неожиданно перевезенного родителями в послевоенную Марьину Рощу, и которому теперь каждое утро - каждое утро! - нужно как-нибудь выходить из дому, где-то пережидать перемены, а потом еще и возвращаться из школы;
страхом счастливого обладателя фирменного, дядей-дипломатом привезенного битловского «Белого альбома» и самых широких клешей на улице Горького, который нечаянно поехал провожать герлу куда-то на Варшавское шоссе, где еще и метро-то не построили, и в ближайшие пять минут ему надо незаметно миновать наблюдающую за ним с остановки автобуса отчаянную компанию;
страхом непременного посетителя митингов в поддержку Межрегиональной депутатской группы, который тяжело, долго скандалит с пожилыми родителями, потому что один из всей семьи не хочет в Израиль, но каким-то тревожным краем сознания понимает, что папа, наверное, прав;
страхом сонного домашнего эгоиста, которому солнечным апрельским утром по домашнему телефону (а трубку зачем снимал, идиот?) звонит майор из военкомата, ласковый-ласковый, что твой Дед Мороз;
страхом бесхарактерного дачного буржуа, которому первый раз в жизни понадобилось ехать в Бюро Технической Инвентаризации, а взяток давать он не умеет, и вдобавок краснеет перед грузными оплывшими женщинами, когда те на него кричат.
III.
Не любишь - ну и не люби, но что именно он тебе сделал, народ-то? Чего ты так сильно боишься? Есть много причин для интеллигентского ожесточения, но все какие-то не такие, все - мнимые, ложные, если вдуматься и разобраться.
Например, обыватель, мещанин, пролетарий, клерк, менеджер, гегемон якобы отменно глуп, а мы зато очень умны и высокодуховны. Кому как - смотря что считать глупостью. Когда голубоглазая, в совершенстве овладевшая точными науками управления и пиара пейзанка, часто-часто хлопая ресницами, говорит: люблю шарфики! белые шарфики! - на нее невозможно сердиться. Любить белые шарфики вовсе не глупо, они - ровно такое же чудо природы, как и она сама. А вот когда исполненная собственной значимости аспирантка искусствоведения бросает небрежно: в прозе Сорокина концептуально значим скорее контекст, а не текст, - ее хочется придушить, и немедленно. Марш на кухню, концептуалистка, и пусть тебе будут кастрюли контекстом.