Страница 19 из 48
Для жизнелюбов существует другой вариант, наиболее внятно сформулированный Пьецухом: лучший способ примириться со смертью - устать от жизни. Прожить ее столь же полно и насыщенно, как лист на ветке. Замечательный способ, и действует надежнее любых абстракций вроде веры в общее дело или в счастливую судьбу детей. Эти варианты не предлагаю, потому что они опробованы и не работают. Я многажды наблюдал еще в семидесятые-восьмидесятые, как твердокаменные старые партийцы в глубокой старости шли либо в православный храм, либо в синагогу. Ставка на детей, по сути, эгоистична: у них своя жизнь, и они не обязаны оправдывать вашу. Да чаще всего и не оправдывают, ибо у них другие представления о смысле. Вы вправе - и чаще всего способны - сделать их счастливыми, но избавить вас от личной ответственности за вашу собственную жизнь они не могут. И больше того - не хотят. На других в экзистенциальных ситуациях ставить вообще нельзя.
Некоторые, правда, сбегают в эротику. У обэриута Александра Введенского в дневниковых записях, опубликованных Мейлахом, читаем: «Кажется, что с женщиной не умрешь, что в ней есть вечная жизнь». Но это опять-таки утешение для очень молодого человека - уже лет в тридцать ощущаешь себя в такие минуты не бессмертным, а, наоборот, особенно смертным. Становится ясно, что такое бессмертие как раз похоже на смерть, - почему и обманывает поначалу. Иногда мне кажется, что лучшую, самую точную эротику написал Кафка в «Замке» - помните, когда землемер задыхается в другом человеке, проваливается в него? Потому и становится легче ненадолго, что - подобное подобным.
Нет, все это не вариант. Пьецуховский вариант - устать - срабатывает хотя бы паллиативно. Утомить, загнать себя до такой степени, чтобы уже не просыпаться по ночам от набоковского «тупого укола»; так, чтобы не просыпаться вообще, чтобы грань между бытием и небытием почти стерлась.
Не об этом ли - и самый мой любимый поэт: «Где живу - там пишу, утешаясь, что где // нету жизни - там, может быть, нету и смерти?»
Одним из самых сильных аргументов в пользу моего второго брака… да что там, каких аргументов, я сразу, с первой встречи в апреле девяносто шестого года, ничего другого не хотел, только быть вот с этой сибирской девушкой, которая была так похожа на меня, но гораздо лучше. Лучше главным образом за счет тайного, абсолютного спокойствия, органичной, ненасильственной, недемонстративной, только для себя, православной веры. Она ее добыла дорогой ценой, после тяжелого кризиса, пережитого в студенчестве, впоследствии написала об этом книгу, которую я не стану пересказывать, и этот опыт ощущался во всем, хотя она никогда не говорила о нем напрямую. Мы довольно быстро поженились, и поскольку в те времена я был еще молод и недостаточно проникся тщетой всего сущего - я часто просыпался от страха смерти, будил жену и заставлял излагать мне православные аргументы в пользу бессмертия души.
Поначалу она добросовестно меня катехизировала, пересказывая неотразимые, с ее точки зрения, доводы и подсовывая то труды о. Иоанна Кронштадтского, то беседы Игнатия Брянчанинова. Все это только пуще меня раззадоривало - я шепотом кричал, дабы не разбудить дочь, что у нее на все вопросы готов набор клише и что ей никогда не понять трагизма моего агностического мировоззрения.
В конце концов, Лукьянова плюнула на это безнадежное дело и сначала бурчала сквозь сон что-то невразумительное, а потом и вовсе перестала поддерживать эти ночные диспуты. И постепенно, государи мои, случилось удивительное. Просыпаясь рядом с безмятежно сопящей Лукьяновой и отчаявшись добиться от нее сострадания к моей тонкой душевной организации, я начал сам обдумывать возможные аргументы - постепенно, в общем, убедил себя, что и она, и Иоанн Кронштадтский, и Игнатий Брянчанинов говорили дело. Надо было только дойти до этого путем нехитрых сопоставлений и вглядываний в то, что представлялось мне темнотой.
То ли возраст сработал, то ли тщеславия убавилось, то ли действительно here comes everybody.
Можно, конечно, назвать это обкаткой, нивелировкой, усталостью от жизни, притуплением чувств, - словом, объяснить деградацией.
Но мне как-то милее вышеуказанная теория - что это мы прошли еще один круг и приблизились к главной цели нашей жизни: к тому состоянию, когда понятно, что почти все вещи важнее жизни. Может быть, только это состояние в нас и воспитывается, и это залог того, что мы еще пригодимся.
Бунюэль смерти не боялся, даром что был агностиком и даже притворялся атеистом (но «Млечного пути» атеист бы не снял). Он писал, что мечтает раз в десять лет вставать из могилы, брести к киоску, покупать газеты, просматривать их и спокойно ложиться обратно в гроб в твердой уверенности, что ничего не потерял.
Так что если все вышеприведенные способы не сработали - читайте газеты, господа.
Или работайте в них, как я.
Юрий Сапрыкин
Верь, бойся, проси
Приблизительная футурология
«Это только гриппом все вместе болеют, с ума поодиночке сходят», - говорил герой известного мультфильма и, разумеется, был неправ. Страхи тоже распространяются подобно вирусным инфекциям, накрывают волной целые континенты, чтоб потом отхлынуть, не оставив следа. Крестьяне Священной Римской империи бегут в леса в ожидании конца света, добропорядочные германские бюргеры жгут на кострах предполагаемых ведьм - и где теперь те ведьмы, где обещанный конец света? Да что там ведьмы: совсем еще недавно, 25-30 лет назад, мир трясло от страха перед ядерной войной - по обе стороны Атлантики рыли бомбоубежища, снимали фильмы о страшных последствиях ядерного взрыва, учили правила самозащиты, как падать и куда ползти при появлении атомного гриба. И что теперь, кого-нибудь волнует угроза ядерной зимы - при том, что количество боеголовок не особенно уменьшилось, а отношения между бывшими сверхдержавами снова далеки от идеала?
Нынешние массовые страхи, в отличие от средневековых, хорошо управляемы, их включают и выключают, словно кнопку на пульте, они всегда зачем-то нужны. Так в 96-м полстраны боялось возвращения коммунистов, многим натурально мерещились расстрельные списки - которые были забыты на следующий день после обнародования итогов второго тура. Так после взрывов домов в 99-м (а в остальном мире - после взрывов домов в 2001-м) стало принято бояться террористов (даром что Буденновск и Кизляр были значительно раньше), этот страх не отменяет (впрочем, и не приближает) новых терактов, зато позволяет осваивать бюджеты и менять политические конструкции. То же самое относится к свойственному Америке страху глобального потепления или развитому в Европе страху перед исламистами-экстремистами - и все эти страхи, точно так же, как страх перед эпидемией чумы или ядерной войной, не вечны; они исчезнут, сделав свое дело, на их место лет через 10-15 заступят другие. Можно даже с известной долей вероятности предположить - какие именно.
Страх голода. Как говорил цэрэушник Хиггинс в финале «Трех дней Кондора», «сегодня главный вопрос - это нефть, через 10-15 лет это будет продовольствие». Население растет, еды больше не становится - рано или поздно эти кривые сойдутся, ну или кому-то будет выгодно представить дело так, будто они сходятся. На заседаниях большой восьмерки уже вовсю обсуждают продовольственный кризис, и этот вопрос, что бы там ни происходило с урожайностью и надоями, будет все чаще присутствовать в повестках дня: страх перед тем, что завтра на столе может не оказаться куска хлеба - и благородное желание правительств обеспечить каждому этот кусок - открывают невиданные возможности для контроля и перераспределения экономических благ. На все это накладывается страх перед той едой, которую уже приходится есть и которая все меньше похожа на органический продукт, выросший в естественных условиях. Показанный полгода назад по Первому каналу фильм про генно-модифицированные продукты уже спровоцировал среди населения легкую панику, на Западе эта паранойя ширится-растет годами, и у этого страха тоже есть экономическая подоплека: если можно заставить людей переплачивать втрое за экологически чистую, органическую, не содержащую биодобавок еду (убедив их, что от всякой другой еды у них вырастут рога или сам собою поменяется пол) - как же можно этого не сделать.