Страница 5 из 49
В судебном заседании подсудимые вину свою признали в полном объеме, раскаялись в содеянном. Суд назначил Ибатулину и Саетову наказание в виде 200 часов обязательных работ, а также взыскал с осужденных в счет компенсации морального вреда в пользу потерпевшей по 300 000 рублей с каждого.
Построили жилой дом. С одной стороны, там, где подъезды, подвели к дому асфальтовую дорогу. А с другой ничего не сделали, оставили просто поверхность земли, пустое место, пустырь. Ни деревьев, ни газона, ничего, только пустая коричневая земля. На эту пустую землю не жалко и не стыдно плюнуть, выкинуть окурок, бумажку, бутылку. Люди вселились в жилой дом, стали жить в нем и плевать, кидать окурки, бумажки, бутылки. Пустая коричневая земля покрылась толстым слоем всякой мерзости. Ну а чего. А что еще делать, если земля коричневая и голая, пейзаж сер и мрачен. Пустырь, вдали виднеется еще один жилой дом, такой же, еще дальше дымят трубы одного из многочисленных челябинских заводов… А потом у хороших, наверное, ребят Ибатулина и Саетова возникает необходимость избавиться от старого дивана, новый, может, купили, и надо старый выкинуть, и вот они решают выбросить его прямо в окно, а что такого, все жильцы годами бросали на этот опостылевший пустырь всякую гадость, можно и диван выкинуть, пустырь - он все стерпит.
По загаженному пустырю потерянно бродит малолетняя девочка. Зачем она забрела сюда, на этот унылый, покрытый мусорным «культурным слоем» пустырь? Наверное, просто так, подобные роковые действия часто совершаются просто так, от нечего делать, от тягучей бессмысленной маеты.
Девочка потерянно бродит по пустырю, ковыряет носком сандалеты засохший мусор. И на нее сверху падает диван. Жаль, что в этом месте нельзя написать: «Затемнение, титры, конец фильма».
Дмитрий Данилов
* БЫЛОЕ *
Козлова Н.В.
Ну вот и все
Воспоминания сестры милосердия о Русско-японской войне. Часть вторая
I.
В Мукден мы прибыли к вечеру, взяли арбы и направились в сестринское общежитие, помещавшееся в кумирнях буддистского монастыря у ворот китайского города.
Двенадцатого числа с раннего утра стала слышна канонада. Начался бой у Сандепу. Выстрелы раздавались глухо и равномерно, но не как раскаты грома, а скорее как удары или равномерные вздохи.
Бой шел второй день, а нас еще никуда не вызывали. Мы ходили лишь по очереди на станцию и работали там на перевязочном пункте, устроенном в палатке походной церкви, где от клироса до клироса протянули брезент, а в остальном помещении поставили столы и ящики с перевязочным материалом.
В один из дней мы работали на перевязочном пункте. Подошел вечер; слышны были далекие выстрелы. Только что отпустили одну партию раненых, перевязав их, и собирались принимать другую, человек в восемьдесят, но тут в палатку вошли члены управления Красного креста и распорядились прекратить перевязки, так как сейчас в церкви будет происходить венчание одной сестры милосердия со студентом, заведующим красно-крестным складом. Мы не верили своим ушам. На одном из столов еще лежал раненный в голову в полубессознательном состоянии, на полу склады перевязок, на столбах эсмарховские кружки, мы все в белых халатах, и вдруг обряд венчания! Однако новую партию раненых отправили куда-то в другое место, и несколько человек певчих отдернули брезент, отделяющий иконостас, вынесли аналой, пришел жених, члены управления, и, наконец, появилась невеста в белом платье с вуалем и fleurs d? orange, и венчание началось. Но что это было за ужасное впечатление! Точно от какого-то кощунства. Многие, и между прочим, Александровский, смотрели на это как на потеху и помирали со смеху. Других прямо коробило. Анреп подошел ко мне со словами, что он в жизни редко испытывал более скверное впечатление. Наконец венчание кончилось, и виновники торжества (или безобразия) отправились вместе со свитою своею в палатку-столовую, выпить шампанского и принять поздравления. А священник прошел в алтарь взять запасные дары, чтобы причастить раненого, пролежавшего на столе все время венчания…
На следующий день нам пришло назначение собраться на санитарный поезд. Отправились мы ночью с теплушечным поездом, к которому был прицеплен один вагон третьего класса для персонала. К месту назначения, то есть к конечной станции добавочной ветки, мы прибыли лишь вечером и остановились в версте от станции, так как впереди нас стоял поезд военного ведомства, принимавший раненых. Наши санитары, ходившие туда, пришли назад, говоря, что там творится настоящий ад: стон и крики стояли в воздухе, ибо несчастных доставляли к поезду в двуколках без дороги, по замерзшему гаоляновому полю. Для посадки же в вагоны, в темноте, их хватали часто за раненые места и причиняли страшную боль.
Военный поезд набрал тысячу человек и двинулся в обратный путь на рассвете. Пропустив его, мы подошли к станции, и началась наша работа, но, Бог милостив, без тех впечатлений, что были накануне. Наша работа шла днем, без спешки, раненых снимали и вносили осторожно, и ничего подобного тому, о чем рассказывал санитар, видеть не пришлось. Тут же на станции был питательный пункт, и как только заполняли вагон, солдатам приносили туда еду. Нагрузка раненых протянулась у нас до самого вечера и, наконец, мы тронулись в путь. За эту поездку испытали мы то, что, вероятно, переживали многие сестры в теплушечных поездах, то есть чувство полного бессилия и стыда от своей бесполезности. Переходов из вагона в вагон не было и, забравшись в какую-нибудь теплушку, надо было ждать там до следующей остановки. На остановке спрыгиваешь из вагона при помощи санитара и бежишь вдоль поезда со страхом, что он может тронуться (поезда в Манчжурии ходили без звонков), а ты останешься на разъезде, ибо не у всех вагонов есть тормоз, на который можно вскарабкаться, да еще удалось бы это на ходу поезда. Стучишь в какую-нибудь дверь. Санитар приотворяет ее, спускает лесенку, если таковая имеется, а не то так тянет на руках в вагон, и вот опять в теплушке, где, может быть, и не требуется помощь, а рядом в вагоне она нужна, но туда не добраться до следующего перегона. Помимо всего этого, материала и лекарств давалось минимальное количество. Обстановка такая, что ни о какой хирургической помощи и речи быть не могло. В теплушках было два яруса, и людей клали очень тесно, что было плохо, когда попадали раненные в голову или бредовые, которые бессознательно махали руками. Наверх поднимались те, кто был ранен легко. В середине вагона помещалась железная печурка, маленький запас углей или дров, и тут же сидел санитар.
Вагон, куда я попала, когда поезд тронулся, был почти весь заполнен легко ранеными. Я принесла коньяку и водки, чтобы согреть их. Почти первыми словами солдат, обратившихся ко мне, были: «А как же, сестрица, приказ? Ведь сказано было не отступать, чтобы его самого, генерала, убить, если прикажет отступать?» Что было ответить на это? Я только всей душой поняла Гриппенберга, который пожертвовал своей репутацией, нарушил дисциплину, но уехал лично передать Царю о тех порядках в армии, которые его заставили пережить такой позор, и на просьбу о подкреплении ответили приказом вернуться назад, зная, однако, какими словами он воодушевлял войска перед боем. Слова о том, чтобы его убили, если он прикажет отступить, не были вымыслом солдата, они действительно стояли в приказе.
II.
Я узнала, что одна из знакомых мне сестер поступила в *** госпиталь близ станции Суятунь. Я списалась с нею, прося сказать, есть ли у них свободная вакансия сестры и примет ли меня старший врач. Очень скоро был получен утвердительный ответ, и я пошла в главное управление поговорить о моем переводе с Анрепом, который заведовал этими делами.