Страница 18 из 49
И другое - туман. Тоже утренний, но не светлый, а белый: холодный, росный. Туман поднимался над речкой, путался в ивах, и это было безумно красиво и почему-то очень грустно, и само собой вспоминалось о каких-то жертвах, принесенных на алтарь, - хотя что вру, не думал тогда я ни о каком алтаре, просто грустно от мороси, от сырости, и как же хорошо, когда солнышко.
Все это было родное. То есть свое.
***
Вообще говоря, ничего особенно прекрасного - как, впрочем, и особенно плохого - в этом слове нет. «Родина» - это всего лишь место, где ты родился. Появился, так сказать, на свет. Не весь свет, а именно та точка, где это произошло с тобой. То есть для тебя - и, добавим, только для тебя.
Таким образом, «родина» - понятие субъективное, хотя и имеющее объективные корни.
В пару к нему существовало понятие объективное, хотя и с субъективными корнями - «Отечество» (для любителей этимологии: это русская калька с латинского patria). Место, с которым связаны судьбы поколений твоих предков по отцовской линии.
Нельзя сказать, что это понятие объективно в полном смысле этого слова - мало ли откуда родом наши пращуры на самом-то деле - но, скажем так, оно претендует на объективность, причем волевым образом.
Само понятие Отечества предполагает навязывание своей воли прошлому: волю, обращенную на происхождение «волящего», на корни его.
Человек, полагающий для себя свою страну не чем-нибудь, а именно Отечеством, как бы тем самым говорит: откуда бы ни пришли мои отдаленные предки - это уже не важно, но я хотел бы, чтобы они родились здесь: в этих горах, на этой реке, в сих лесах. «Века б они здесь жили», а даже если так случилось, что нет - «я о том мечтаю, чтоб так было».
Что, конечно, тоже субъективизм - хотя и не всегда это он: ведь предки большинства искренних патриотов и в самом деле жили «в своем Отечестве», покидая его пределы лишь по крайней надобности, обычно военной, - но субъективизм, стремящийся утвердиться как нечто объективное, реальное.
Теперь обратимся к «Родине» с большой буквы. То есть к советскому концепту «Родины».
Она является точной противоположностью «Отечества». Это не только место, где появился на свет ты сам - а то место, где ты должен был бы появиться на свет, если бы имел возможность выбирать. Например, всякий советский человек должен был мечтать родиться в Москве, на Красной площади. К сожалению, это невозможно - иначе на месте Мавзолея следовало бы строить элитный роддом. Хотя, впрочем, Мавзолей играл схожую роль: это было место второго рождения советского человека, место обретения им, так сказать, окончательной советской идентичности.
То же касается и потомства советского человека. «Родина» - это не только место твоего рождения, какое бы ты должен был выбрать, как честный советский человек, нет. Но еще и место рождения предполагаемого потомства, место жительства будущих поколений.
Итог таков. Отечество - это место, где я родился и где бы мне хотелось, чтобы родились мои деды и отцы. Родина - это место, где я хотел бы появиться на свет и где бы мне хотелось, чтобы появились на свет мои дети и внуки.
***
Для советского человека «родина» - нет, «Родина», обязательно с большой буквы - была чем-то абстрактным и одновременно пугающим.
Дело в том, что советская концепция «Родины» была ограничивающей.
Предполагалось следующее: Родина - та, что не отпускает. Не отпускает вас лично - и не отпустит ваших детей. Родина - это сила, которая принудит ваших внуков появиться на свет не где-нибудь, а примерно в том же самом месте, где прописаны вы. То есть, скорее всего, там же, где и родились - иначе откуда прописка.
Это было связано с функцией Родины как удерживающего начала, «катехона». «Удерживающая», «хватающая за штаны» - вот как воспринимали Родину советские люди, которых не выпускали гулять во всякие там Парижи и Брюссели, не говоря уже о сладостном и запретном Нью-Йорке, о котором «и мечтать-то невозможно». Родина - крепостная помещица, «злая Салтычиха», которая пригвоздила русских к себе, не дает им поездить, посмотреть мир, пожить там-сям, потереться в большом человеческом мире, открытом для всех, кроме нас, несчастных.
Если опять обратиться к песенному жанру - все сказано в песне «Летят перелетные птицы». У меня всегда проходил холодок по позвоночнику от этого обреченного - «а я остаюся с тобой». И дальнейшая симуляция свободного выбора этого «остаюсь» ничего не меняла.
Возможно, читатель тут сделает стойку - ага, автор мечтал о загранке, его не пустили, вот он и злобится. Нет. Более того, я признаю, что функция Родины как удерживающего начала несла не только обиды и неудобства.
Например, она же сохраняла разные советские народы. Сохраняла прежде всего друг от друга - растаскивая их по «малым Родинам», то есть «национальным квартирам».
Советские народы друг друга не любили. Теперь об этом можно не то что «говорить открыто» - теперь об этом не нужно никому особо напоминать, все и так знают, какие теплые чувства испытывают, скажем, армяне к азербайджанцам, грузины к абхазам, ну и все вместе взятые - к русским. В советское время эта нелюбовь ограничивалась мелкими бытовыми ситуациями.
Причина была банальна. Все народы держали на своих малых Родинах. Благодаря развитой системе прихваток и уклющалок, не дававших человеку сдвинуться с места без распоряжения начальства, - прежде всего, института прописки, - люди жили там, где родились.
Тут, конечно, были свои тонкости. Та же самая Родина могла перебросить человека - точнее даже, семью - за тысячи километров от дома. Эта связь Родины с перемещениями - «Родина позвала» - советскими людьми хорошо понималась. Опять же в негативном смысле: захочет Родина - и твои дети родятся в каком-нибудь Комсомольске-на-Амуре, или в закрытом Берияграде-14, или в отдаленном сибирском селе возле авиабазы. Ты не можешь выбирать - Родина сама выберет, где твои детки ей пригодятся.
Чтобы не бегать за примерами, возьму себя. Я имел все шансы родиться в Узбекистане - мои предки были отправлены туда Советской властью во время войны: фронту нужны были самолеты, мой дед их делал. После войны русских, оказавшихся, на свою беду, в Ташкенте, не хотели отпускать: Родине пришла в голову мысль развить свои окраины, а для этого нужны были русские руки и головы, ведь узбеки и киргизы не хотят и не умеют работать.
Мои родители приложили гигантские усилия, чтобы выбраться обратно в Москву, на родину с маленькой буквы. Чего это им стоило - об этом можно написать роман.
Кстати. По ходу возвращения моего деда занесло в Латвию. У меня был шанс если не родиться, то вырасти там. Мой дед там хорошо устроился, откликался на имя «Янис» и, кажется, завел себе зазнобу из местных - может, и не одну. Если бы ему удалось затащить туда свою супругу - мою бабушку - вместе с дочкой, то я бы сейчас, наверное, боролся за права гражданства для русских или бился б головой о твердую стену российского посольства.
***
Советские люди, в общем-то, Родину любили. Кого они не любили - так это тех, кто ее имел.
Это- то не стоит обсуждения. Что так называемое «начальство» -на самом деле люди, имеющие мало отношения к управленческому искусству как таковому, а скорее, потомки комиссаров, перманентные революционеры по образу действий, при всем консерватизме их мышления, - именно что имеют, то бишь насилуют, нашу с вами Родину, было ясно каждому более-менее внятному человеку.
Не ясно было другое - за какое место они ее держат.
Теперь- то я понимаю: ОНИ ее держали за будущее. Как за яйца, да.
Слегка перефразируя Оруэлла: начальство контролировало наше будущее, через это прошлое, а через это уже - настоящее.
Мы сейчас не очень помним, что СССР был единственным в мировой истории обществом с заранее известной историей. Нашей целью был коммунизм. При этом всем было понятно, что никакого рая на земле он не обещает. Коммунистическое общество представлялось как бедное, аскетическое и контролируемое. Единственным его достоинством была эта самая контролируемость. Считалось, что коммунизм наступит, когда люди смогут управлять своей историей в большом и в малом - например, повелевать рынком, воздвигнув против него железобетонные редуты планирования. То, что сутью «плана», как и, скажем, «пятилетки», было именно что физическое и духовное противодействие «рыночной стихии», а вовсе не какие-то утилитарные соображения, понятно всякому, кто жил в ту пору.