Страница 42 из 47
Несколько лет тому назад было модно употреблять водку как бы в противовес богаческому, новорусскому винопитию. Тогда «господа с видимым удовольствием пили вино, единственное достоинство которого заключалось в его цене» - и самым простым способом как-то дистанцироваться от мрачного ада было, действительно, хранить верность корням. Некоторые настолько заигрались в эту анти-новорусскость, что не замечают, как изменилось все вокруг. А изменилось все радикально: водка вернулась на банкеты, фуршеты, ее подают на званых вечерах, лучшие вечеринки, о которых не пишут журналы OK и Hello, проходят при ее нежном и дружественном участии. Вместе с водкой в наш быт вернулся и традиционный русский стол, на годы испарившийся с прилавков, - нарез рыбный, нарез мясной, свежие овощи, малосольный огурец, заливное из судака, борщ с пампушкой, сельдь вымоченная, лучок, бастурмичка, хренок и черемшица. В течение довольно продолжительного времени этот пантеон можно было отведать в заведениях, которые раньше назвали бы «маргинальными», - типа ресторана Дома кино или какого-нибудь грузино-армянско-азербайджанского шалмана. Удивительное - рядом: именно безбрежно волосатые дети гор, многими воспринимаемые как враги рода человеческого, показали себя самыми стойкими хранителями русских народных традиций. Могу со всей ответственностью заявить: в каких-нибудь «Московских зорях», словно в силу божественного Провидения соседствующих с офисом Н. С. Михалкова, водка и отварной язык не заканчивались ни на секунду.
Важно, однако, заметить, что подчас водочное возвращение принимает неприемлемые формы. Взять хотя бы попытки некоторых особо спешащих за прибылью производителей, этих дельцов из мира чистогана, навязать нам культуру водочных коктейлей. С чем только не смешивают сейчас чистую как слеза! В ход идет даже лед: водка со льдом считается «корректным» напитком у клубной молодежи (кажется, именно о них сказал Венедикт Ерофеев: «А эта молодость, идущая нам на смену, как будто и не замечает тайн бытия»; люблю его за одну эту фразу). В меню бара в городе Сочи я обнаружил «Чебурашку» - водку с пепси. Казалось бы, хуже некуда. Но нет: в водку добавляют приторные ликеры, игристые вина, бокалы украшают ягодой малиной, клубникой и ежевикой. В общем, черт-те что и сбоку бантик.
А меж тем водка ведь - это история не про балаган, а про величие. Вот Анна Ахматова получает мантию почетного доктора наук в Римском университете. Банкет. Итальянцы предлагают неприступной поэтессе вина. «От вина откажусь, - в воздухе повисает пауза. - Но подайте-ка мне рюмку водки». Ваше здоровье, Анна Андреевна! За наше!
* ПАЛОМНИЧЕСТВО *
Карен Газарян
Венская композиция
Для штруделя с оркестром
Я помнил, как он выглядит: большой, в луже пузырящихся сливок, с шариком мороженого. Таким он был в Москве, в Берлине, в Нью-Йорке, в Барселоне, в Стамбуле, в Санкт-Петербурге. И еще где-то. В Вене мне принесли суховатый пирожок с яблоком, слегка присыпанный сахарной пудрой. Маленькое блюдце, сбоку тоненькая неудобная вилочка. Я вооружился ею и отделил от штруделя кусок. Яблочное пюре оставило на блюдце некрасивый густой след.
Любой десерт - излишество, причем не только с точки зрения диетологов. Кто ест сладкое? В основном малые дети и старики. Посередине находятся поедающие фруктовый салат обезжиренные дамы и господа. Ну или здоровый образ жизни со свежевыжатым сельдереевым соком. Каждый получает удовольствие по-своему. В сладостях есть что-то сибаритское, неподвижное, бесконечно эгоистичное и бесконечно одинокое. Не зря в мусульманской культуре женщина не имеет почти никаких прав, кроме права на сладости. Султанский гарем - десятки бессловесных ртов, жующих рахат-лукум. Не зря бодрая советская детская литература и не менее бодрая киностудия детских и юношеских фильмов им. Горького так измывались над злоупотребляющими шоколадом школьниками, наказывая их диатезом, зубной болью и кишечными коликами. В поедании сладостей было столько гедонизма, что этот пир следовало заслужить, будто дачу или машину. Венские специалитеты никоим образом не вписывались в советское гастрономическое сознание, но все же проникли в него через страны СЭВ. Яблочный штрудель явился в образе спартанской шарлотки, а Sacher Torte получил благонадежное название «Прага» и решительно отринул взбитые сливки. В таком виде им был разрешен въезд в пресную советскую действительность. Как в этой действительности существовал темный горький и очень неплохой шоколад фабрики «Красный Октябрь», может и впрямь показаться загадкой, если не помнить о крепкой дружбе советского режима с африканскими странами, щедро снабжавшими СССР какао-бобами. Ну да ладно, дело прошлое, хоть и показателен тот факт, что после крушения советской власти при помощи шоколада обреталась национальная идентичность: его сравнивали с молочным швейцарским, и сравнение было не в пользу швейцарского.
Словом, я удивился тому, что венский штрудель - это не шарик мороженого, не жирные сливки и не сироп. Что вместо всего этого на тарелке лежит какой-то минимализм. Народу в кафе было мало, а те несколько человек, что сидели за столиками, были как скульптуры: почти не двигались, бесшумно попивая свой кофе и поедая свое сладкое. Кто-то еле слышно шуршал газетой. Это было знаменитое Cafe Museum, неподалеку от Secession, как сказали бы в Москве, «одно из культовых мест». Тут можно было читать газеты и сидеть с собаками. Прекрасный образец модерновой архитектуры, модернового интерьера. Все оставлено как было, а главное, привычки. Три официанта, один характернее другого. Первый - пузатый, огромного роста, в очках, изгибающийся с подобострастной улыбкой. У него гигантские ручищи, он ловко держит ими маленький карандаш и крохотный блокнот, в котором молниеносно делает пометы, принимая заказ. Потом еще шире улыбается желтоватыми крупными, как у лошади, зубами, и, ловко повернувшись своим громоздким телом, исчезает за ширмой. Второй - в черной двойке, белой крахмальной рубашке и черной бабочке. Неправильной формы голова, похожая на диетическое яйцо первого сорта, шарообразный живот и пухлые сардельки вместо пальцев. В журнале «Крокодил» так изображали капиталистов. Он двигается по залу сценически, играет роль в серьезном фильме, разговаривая, делает паузы, и улыбается будто в воображаемую камеру. И, наконец, третий. Семидесятилетний старик, порхающей походкой перемещающийся по залу. Дряблый зоб, серая кожа, волосы ежиком. Что-то щемящее чувствуется в том высоком профессионализме, с которым он принимает заказ, в мгновенности его улыбки и почти снисходительном наклоне головы. На лице его колеблется смесь из двух выражений - подобострастия и высокомерия.
- Apfelstrudel, bitte, - говорю я ему.
Он кивает и в несколько шагов преодолевает расстояние до двери. А через пару мгновений выпархивает из нее, держа на вытянутой руке тарелку. Он несет ее, мечтательно заведя глаза под лоб и счастливо и тонко мыча: «M-m-m-m-m-m!… M-m-m-m-m-m!» Он ставит передо мною эту тарелку, и вместо сливок, мороженого и сиропа я вижу суховатый пирожок, слегка присыпанный сахарной пудрой.
В окно видна залитая солнцем площадь и угол Secession? a. Габсбургам он явно казался уродливым и стыдным, как, впрочем, и вся модерновая архитектура. Ей они пытались противопоставить кондитерскую пышность Хофбурга, Бельведера и Шенбрунна. Но власть их художественного вкуса не распространялась за пределы Ring? a, а вскоре и вовсе закончилась: империя, застывшая в конных памятниках и колоннадах, пала. Огромный город в стиле модерн, выстроенный за Ring? ом, уже возник к тому времени и, что любопытно, вопреки вкусу Франца-Иосифа, которому и в голову не приходило навязывать свой вкус. Потому-то, возможно, австро-венгерская монархия и кажется такой инфантильной. Дворцы - как большие детские: чего стоит один Бельведер принца Евгения Савойского с садомазохистcкими скульптурами в фонтане. В Kunsthistorisches Museum Франц-Иосиф поместил коллекцию живописи, а в его точной копии, Naturhistorisches Museum, - коллекцию минералов, чучел и скелетов. Огромный учебник природоведения. Дети приходят в восторг. Есть что-то детски-непосредственное и в этом абсолютно равном делении мира на историю искусств и естественную историю - таком ясном и таком наивном, таком заведомо проигрышном. Хотя бы потому, что есть еще политическая история. На том же, что и фауна, этаже в Naturhistorisches Museum - зал, демонстрирующий внутреннее устройство человека: распиленные пополам пластиковые тела, подробно выписанные жилы, отвратительный серый кишечник, печень. На специальном экране - мозг, 3D-изображение, такое Францу-Иосифу и не снилось, наверное, ему было бы интересно взглянуть. А может, и не очень интересно: последний австрийский монарх со страшным скрипом согласился провести в Хофбург электричество, а телефон так и не провел - не любил прогресса, уважал, как бы сейчас сказали, вечные ценности. Собственная империя, такая всесильная при Марии Терезии, тоже, видать, казалась ему вечной.