Страница 47 из 48
Десять лет назад об этих материях хорошо вещал Д. В. Горелов в «Русском телеграфе»: «От левой и правой пропастей, сблизившихся до расстояния между Латинским кварталом в Париже и десантными казармами в Северной Африке, страну спасла воинствующая апатия - и рупором ее стал Франсуа Трюффо, в прошлом самый безбожный из молодых красноперых максималистов. В годы, когда решалось, быть ли Франции империей, режиму - демократией, а де Голлю - президентом, он декларировал отказ художника от голосования и не рекомендовал противопоставлять любовь и буржуазию с полицией… Робеспьер в критике, он сделался сущим Людовиком в режиссуре, - сохранив адекватность заторможенной нации консьержек и портье, которая лето красное пропела „Интернационал“, но стоило ударить морозцам, вернулась к здоровому нордическому консерватизму 70-х». Оставим на совести Д. В. столь свойственный ему гусарский геополитический апломб - сказано уж больно складно.
Нечто подобное случилось и у нас.
Не хотелось бы думать, что СССР в роковой час сбили с толку унылые притчи Т. Абуладзе или телепередачи «Взгляд», где показывали преимущественно группы «Окно», «Телевизор» и «Зодчие». Есть также популярное мнение, что государство было в той или иной степени торпедировано известным фильмом Соловьева С. А. Однако «АССА» с ее сережками в полиэтилене, гвоздиками в петлице и раскрашенной кинопленкой во сне протагониста была в конце концов лишь всепоглощающей богемной лирикой в актуальных декорациях, фарцовкой в высшем смысле, если угодно. Ничего специально деструктивного в ней не было - к тому же образ Говорухина-Крымова был настолько увесистее, остроумнее и симпатичнее африкански-бугаевского, что только совсем уж одержимый песней про перемены человек мог этого не заметить.
Я думаю, что Советский Союз развалил все-таки не Соловьев, но «Соловей» устами Феди Дунаевского. «Курьер» - тот самый фильм, с которого началось великое разложение. Все потому, что герой Дунаевского был - несознательный. Вегетативный мерзавчик, он был проще пареной репы - пел «Землян», играл в карты, возился с пальто (в фильме Жана Эсташа «Дед Мороз с голубыми глазами» герой Лео наряжается Санта-Клаусом, потому что ему нужны деньги на новое пальто). Они с Дуанелем вообще похожи - оба они служат (о’кей, наш только собирается) в армии, оба обхаживают девиц не им чета, оба понятия не имеют, кто такой Боб Дилан, в конце концов. В общем, совсем простые парни без песен собственного сочинения и прочих коммуникэйшн тьюб - это и есть революция. Когда что-то происходит на растительном уровне. По традиции на таких должна сходить благодать, но вместо этого - волею времен и обстоятельств - на них обрушилась блажь.
Под ее до сих пор не изученным влиянием маленькие хмыри из неблагополучных семей учредили свой вполне убедительный резистанс.
* ПАЛОМНИЧЕСТВО *
Карен Газарян
Где утомленному есть буйству уголок
Швейцария: смерть как образ жизни
В одном из эссе Умберто Эко пишет об историческом повороте во взаимоотношениях левых и правых: обнаружив, что поколение-1968 никак не извести, правые уселись на берегу и принялись ждать, пока по реке не проплывет труп врага. И дождались: прошло двадцать лет, одни деградировали, а оставшиеся примкнули к Берлускони. Арифметика такова: тем, кому в 1968-м было едва за двадцать, сегодня уже за шестьдесят. Пора в Швейцарию. Если вы не Йошка Фишер, конечно.
В швейцарском городе Невшатель, где за месяц до своего семидесятилетнего юбилея скончался в 1990 году Дюрренматт, на стенах домов и даже на тротуарах сидят огромные бумажные бабочки. Речь идет именно о Невшателе, а не о Монтре, стало быть, бабочки не имеют и не могут иметь никакого отношения к Набокову. Впрочем, автор «Физиков» и «Аварии» снискал в доперестроечном СССР некоторую популярность среди читателей «Иностранки» - богатое слово «экзистенциализм» тогда заменяла хлесткая фраза «метания буржуазного художника», служа для интеллигенции своеобразным знаком качества. Пьесы Дюрренматта производят впечатление произведений, написанных человеком, одержимым жесточайшими депрессиями и маниями, и не удивительно ли, что их автор родился и умер в райской Швейцарии? Так вот, о бабочках. Из папье-маше, ярко раскрашенные, с большими блестящими черными глазами, они - часть пейзажа, который в Швейцарии - не пейзаж, а дизайн. Развалины древнеримских поселений Augusta Raurica в базельском пригороде Augst более похожи не на развалины, а на новостройки. Кирпичик к кирпичику, камешек к камешку, ни щербинки. Пластиковые зеленые стулья вокруг коринфской колонны (6 шт.). Жилище древнего римлянина и сам он, с супругой: оба из воска, одеты по моде того времени. Он: туника бежевого цвета, кожаные сандалии. Она: белая туника, белая стола из индийского хлопка, элегантные кожаные сандалии. Глиняные чашки и плошки в углу. Стрелка с надписью «выход» на четырех языках плюс английский. Продолжение осмотра. Верхний ряд teatro снабжен темно-серыми металлическими перилами, в тон самолетных кресел авиакомпании SWISS. Мы заботимся о вашей безопасности. Бабочки на невшательских улицах намертво привинчены к асфальту и вмонтированы в трехсотлетнюю штукатурку с таким ювелирным тщанием, что ни им, ни штукатурке не сделается ровным счетом ничего и никогда. Они не мигают, не светятся, не машут крылышками, не шевелят усами и лапками. Они бездвижны, как все вокруг. Не пылит дорога, не дрожат листы. Ьber allen Gipfeln ist Ruh, - так начинается это стихотворение Гете, переведенное Лермонтовым как «Горные вершины спят во тьме ночной». У Гете нет ни слова про тьму ночную. Но кажется, что каждое слово - про Швейцарию. Горные вершины спят и во тьме, и при ярком свете. И ничего удивительного, странного, необычного, противоестественного. Подожди немного, отдохнешь и ты.
Они ждут. Терпеливо, расслабленно. Ждут в поездах, приходящих точно по расписанию. Ждут в ресторанах, поглощая невкусную еду с тем же удовольствием, с каким улыбаются предупредительным официантам. Ждут в ювелирных магазинах, выбирая лучшее из того, что помещено под прозрачное пуленепробиваемое стекло. Ждут в лобби отелей, переводя взгляд с вазы, наполненной зелеными яблоками, на вазу, наполненную целлюлитными мандаринами. Ждут в подъемнике, бесшумно возносящем их на вершину высокой горы Шильтхорн, в ресторан, где обедал Джеймс Бонд в одной из киносерий своей ЖЗЛ. Ждут в инвалидной коляске, которую ловкий человек в униформе по специальному пандусу катит вверх, вверх, вверх, к цветочным горшкам, бельгийским кружевам, к венскому штруделю, итальянскому костюму, английской ортопедической обуви и «умной» американской кровати. Высокий прогрессивный налог дает такое право - ждать с высоким комфортом. Они живут и ждут. Ждут в дистиллированном офисе с увлажненным посредством особого прибора воздухом, ждут на пустынной аккуратной мостовой, ждут в банке, ждут в супермаркете, ждут на скамейке в парке, ждут у пруда с уточками. Это выжидательное выражение лица можно по ошибке (и такую ошибку часто совершают иностранцы, особенно русские) принять за маску безразличия, холодности, за механистическое европейское поведение, данное в Швейцарии in vitro. Но это не то. Это - это. Оно самое. Искусственные бабочки не лгут; жизнь без страстей, жизнь, прожитая с цикличностью и постоянством часового механизма, «заведенного автомата», выражаясь словами Лескова, предполагает именно такое - бесстрастное - ожидание смерти, ожидание со слегка поджатыми губами и слегка остекленевшими глазами.
Мортальность, принимаемая за снобизм, сильно осложняет швейцарское существование русских. И не только коммуникативное, и даже не столько - ведь любая вербальная коммуникация суть театр, успех на сцене которого зависит от вашей способности лицемерить и развитости ваших светских рефлексов, а совсем уж дикари, подобно тем русским туристам, что фотографировались на фоне трупов в Пхукете, до Швейцарии все же не добираются. Дискомфорт порождает другое - сильнейший конфликт с окружающим пространством и законами, по которым оно устроено: невозможно вынести отсутствие не просто неожиданностей, а принципиальное отсутствие какого бы то ни было сюжета существования. Если исключить горы, катание на лыжах и пышную природу, а взять социальную составляющую Швейцарии, ничто не радует даже глаз: во французской части архитектура прифранцуженная, в немецкой - принемеченная. Вторичность ее очевидна и закономерно бесстыдна; едва только заканчивается исторический центр любого населенного пункта, как начинаются ужасные и вполне брежневские постройки, выполненные безо всякой претензии и оттого принявшие самый причудливый вид.