Страница 9 из 49
Родные жениха не ладили со Строевыми, родными Клавдии, ссорились главным образом из-за того, сколько времени им гулять на свадьбе: Строевы не хотели, чтобы они долго оставались у них, - «погостили, и будет». Да и вообще жениховой родне не хотелось отдавать его «в дом». На девичнике вздорили, и кто-то из родни Василия сказал: «Надо сделать так, чтобы ни вам, ни нам хорошо не было». Во время венчания в церкви, когда на молодых надели венцы и повели вкруг аналоя, венцы вдруг закачались. Клавдия сказала об этом свахам, но те промолчали. Дома, по приезде от венца, Клавдия почувствовала, что ей «ударило в голову», сделалось что-то вроде дурноты, так что она не могла сидеть за чаем и легла; муж тоже стал как больной, хотя она не заметила, чтобы он много выпил.
В эту первую брачную ночь случилась и еще одна неприятность. Когда их уложили, молодой так «ослаб», что она опять подумала, не напоили ли его, чтобы сделать ей «насмешку». Дружки и родня, по обычаю приходившие «наведываться», стали приставать, а один мужчина («Петр кузнец, который завсегда по свадьбам дружком ездит») напился и принялся срамить молодую, намекая на клевету, «что говорят, то, стало быть, правда». К Петру присоединились свахи: «Знать, правда». К рассвету, однако, все обошлось благополучно, и молодые стали мужем и женой.
Клавдия не говорит, чтобы все это сильно ее расстроило. Однако, как только встала она утром, так почувствовала боли в животе и не могла ничего есть, а на второй или третий день вдруг заболели у нее ноги, так что больная лежала и могла с трудом передвигаться только по избе.
Боли ног длились больше недели, а когда полегчало, «ударило из ног в бок, лопатку»; а потом «взошло в живот», причем во время наступления болей Клавдия нащупывала какой-то желвачок, которого, однако, Матрена найти не могла. Боли усиливались, «грызло в паху», больная советовалась с одной женщиной, которая заговаривала ей грыжу, «грызла зубами». Болели у нее в то время и руки, как бы немели и отнимались, не было в них никакой силы, трудно было доить и шить. Рожала два раза двух девочек.
Муж ее живет постоянно в Москве, ездит к ней; и она ездит к нему. Клавдия особо не жалуется на мужа, а Матрена намекает, что у них много неприятностей, что с тех пор, как она сильно болеет, он стал отдаляться от нее. После последнего ребенка лет пять уже они, по-видимому, не живут друг с другом.
Два года тому назад у Клавдии умерла летом девочка, болезненная, очень ее утомлявшая. Клавдия как будто и рада была, уж очень намучилась, но, тем не менее, стала сильно тосковать. На второй неделе у нее на лице выступил румянец, так что Матрена радовалась поправке дочери, а вслед за тем она начала быстро толстеть. Скоро всем стало очевидно, что толщина ее ненормальна, болезненна. На деревне стали говорить, что она так растолстела потому, что муж купил ей в Москве «человеческого жиру», и даже умный и грамотный мужик, «начетник Федот», как его называют, сказал при встрече с ней: «Сама виновата. Залечилась у докторов-то, напилась человечьего жиру». Важно отметить, что доктора, к которым она обращалась, не признавали боли. Так длилось до Великого поста нынешнего 1909 года.
Больная и ее родные отмечают, что обыкновенно она говела в начале поста, последние же годы все стала откладывать, «все отлыжка: то нельзя, то больно заболела»; так было и тут.
Как- то она пошла собирать у реки камень с односельчанкой Татьяной Ежовой. Татьяна, молодая красивая баба, выдана была два года назад за хомутовского крестьянина, сына Степана Ежа, человека хилого, бледного, небольшого роста; детей у них не было; с семьей мужа она не ладила, ссоры доходили до того, что она ушла к отцу. Татьяна ездила в Москву, к «брату Якову», который сказал ей, что она «не сама дурит, а сидит в ней бес».
На реке, собирая камень, Татьяна стала советовать Клавдии непременно поехать к брату Якову. «Что бы он тебе сказал? Может, велит операцию сделать, или что?» Но Клавдия не согласилась, сказав, что «не охотница ходить по ворожеям». С тех пор родные стали приставать, почему это она не говеет и посылать к мужу и к Якову. Клавдия даже обругала мать: «Да ну, уж вы, старухи, охотницы к колдунам-то ходить». Однако мать не унималась, пошла к молодой Ежихе и принесла оттуда известие, что Татьяне стало от Якова лучше. Муж Клавдии решительно велел ей приезжать к нему в Москву, чтобы отправиться к Якову, и Клавдия подчинилась.
Предварительно оба решили поговеть. Клавдия особенно боялась причащаться и просила мужа, в случае, если что с ней «приключится», подвести ее к Святым Дарам насильно. Однако причастилась Святых Тайн благополучно и была очень довольна.
На другой день пошли к Якову.
Оказалось, что его «забрала полиция», т. е. что принимать ему запрещено. Огромная толпа ждала у запертых ворот. Пошли в чайную дожидаться. Клавдии уже страшно хотелось его видеть. Наконец сказали, что можно идти, околоточный отпер дверь.
Яков среди икон и лампад стоял на коленях и читал книги. Как только дверь к нему отворили, Клавдия начала «трястись», закричала, заплакала и упала. Народ бросился поднимать, но Яков сказал: «Ничего ей не сделается. Не поднимайте». Клавдия встала и так «блажила», что Яков уговаривал ее: «Ах ты, бесстыдница, народ слушает»; но она «никаких данных не принимала».
Яков сначала лечил других, потом наконец положил Клавдию на свою постель и стал ее «прослушивать». Постель у него низенькая; он становится на колени и «колотит» больную своей головой в живот, слушает ухом и «дошел так до груди и ног».
Как только Яков ударил ее своей головой «по брюху», так и заявил во всеуслышание: «Вот он - в животе сидит. Потом приказал накрыть шалью ее и себя, чтобы «больше душило», и велел ей кашлять и плевать. Клавдия начала откашливаться и кричала: «У меня мало», но Яков возражал: «Тебе не воз плевать». И продолжал приказывать: «Больше кашляй».
Больная кашляла изо всех сил. Вдруг она начала кричать не своим голосом: «Во какого он разбил журавля… Я шел ногами, шел… и когтями ей всю глотку ободрал». Народ плакал. А Яков говорил им: «Вот, православные, вы не верили, что бес в человеке бывает, а вот какой бес-то в ней сидел, самый ахальный, не думал я его и побороть». Клавдия кричала: «Я частями буду выходить. Кабы ты к Якову не пошла, я бы через десять лет, как бы стал разом выходить, так бы тебя и задушил. А он разбил меня частями, ужалел твою душу».
Вернувшись домой, она чувствовала сильную слабость, через день пошла опять. Когда она вернулась в деревню, от крика у нее совершенно пропал голос.
Дома ей еще похужело, стало ее «ломать», и она кричала, не переставая, день и ночь, а на Страстной, в великую пятницу пела, лаяла, кричала петухом, мычала коровой, блеяла овцой и т. д. и все время ругалась, богохульствовала, дралась. Пасху продолжалось все то же, так что старуха Матрена думала, что сойдет с ума. Бабы со всей деревни сходились слушать, и всяким пересудам не было конца.
Муж послал Клавдии из Москвы от брата Якова образ Феодоровской Божией Матери. Но она «зачуяла» еще, когда образ был в дороге, начала кричать, что не хочет его, и стала страшно богохульствовать. «Чего тебе надо? - кричала она, пересыпая речь ругательствами - Каку таку еще беспаспортную везут? Не хочу я тебя. Сюда по машине приедешь, а отсюда назад по шпалам пойдешь» и т. д.
Клавдия говорит об этом времени довольно смутно и рассказывает, что плохо помнит и что она не сознавала вполне, где находится, и не узнавала своих. Ей, например, казалось, что она в Подольске, в какой-то больнице; она звала какого-то доктора Сергея Сергеевича и няню Екатерину Ивановну, принимала за этих лиц окружающих, требовала телятины, чем вызывала уже общий смех.
После Пасхи ее опять отправили к Якову.
Снова причастившись по его приказанию, она пришла к нему и на этот раз начала его «грызть», как выражается больная, «всячески срамить». Она кричала: «Братец Яков, позвольте мне распорядиться, я всех узнаю: кто здесь вор, кто вас испытать пришел и кто непутный». Потом Клавдия стала «выкликать», кто и когда ее «испортил», причем показывала на сестру и сноху мужа: «Испортила Катька, испортила Варька, - кричала она, - сделали под венец… натыкали булавок». Клавдия, между прочим, просила: «Брат Яков, отрежь мне язык, очень ругаюся». Но он возразил: «Не ты ругаешься, а бес в тебе». «Брат Яков, - говорила Клавдия, - меня предлагают в Подольск в безумный дом». Он на это отвечал: «В тебе безумия нет, какая же ты безумная, если все помнишь. А посажен в тебя бес».