Страница 43 из 48
А у стоика и фаталиста Рогинского даже позитивные изменения не вызывают особого патетического энтузиазма. На картине с монументальным «Примусом» находится надпись - «Примус уже не нужен». Наверное, потому, что провели газ? Жизнь стала лучше, но все осталось по-прежнему, и непоколебимый философ бубнит: «Я так и думал. С этой стороны ничуть не лучше. Но всем наплевать. Никому нет дела».
Ничего не изменилось, даже когда Рогинский эмигрировал в Париж. Он так и остался хмурым и недоверчивым одиночкой, колорит его картин стал еще более мрачным, теперь их заселили обитатели пролетарских предместий и спальных районов. Люди бедные и заброшенные в царство тоски и безысходности. Даже сострадание в таком случае оказывается заражено каким-то пороком. Эта тяжеловесная и в то же самое время бестелесная масса даже и не знает о том, что страдает. И художник вовсе не отделяет себя от этого мира бедных людей, не взывает к неким высшим силам с просьбой о помощи. Люди просто толкаются в очередях, распивают на троих, покупают картошку. Все же высшее благородство - в признании мира таким, какой он есть.
И, как то ни странно, эта апология бедности никакого отклика в Европе не нашла. Наверное, потому, что из-за «железного занавеса» Рогинский выбрался слишком поздно, французские «новые реалисты», которые в шестидесятых начинали с апофеоза «бедных вещей», к концу семидесятых вошли в истеблишмент и занялись бесконечным самоповторением. Несмотря на свою «советскую фактуру», Рогинский был слишком левым для этой почтеннейшей публики. Левым в европейском смысле, точно таким же, как его европейские современники и коллеги. Именно по причине своей почвенной «западности» Рогинскому так и не удалось стать западным и интернациональным.
Своим Рогинского признали только люди девяностых. Правда, тогда искусство оперировало почти исключительно моделями сознания «новых» классов - от ларечников до банкиров, в которых яркие этикетки нарастающего консюмеризма сочетаются с адреналиновой тоской разборок по понятиям. Пыльный и депрессивный мир «старых», которые лишь поменяли дешевые скороходовские ботинки на столь же непритязательные турецкие штиблеты, так и остался в очередной раз забытым и не нужным никому. Больше некому было вспомнить о людях в серой одежде, неловко и затравленно жмущихся по серым и замусоренным задворкам современного общества. Кроме Михаила Рогинского.
Великий художник умер в парижском хосписе, то есть больнице для бедных. Как он сам говорил, лавров себе не стяжал.
Денис Горелов
Ворчали старики
«Игры дьявола» Сиднея Люмета. «Мечта Кассандры» Вуди Аллена
Было, Зощенко утешал разгневанного Шварца.
В хорошие, говорит, времена люди хороши, в плохие - плохи, а в ужасные - ужасны.
Шварц просветленно прослезился.
Добавим же: а в никакое время и люди никакие, причем повсеместно, а не только у нас. И аршинные злодейства выглядят плоско, и снимают о них рядовые широкого экрана картины, вроде пожатия плечами: вон оно теперь как.
Штука в том, что мощные старики Люмет и Аллен один на 84-м, другой на 73-м году жизни замутили схожие сочинения о современной обоим обыденной человеческой низости, заурядном гадстве и мыслеблудии. И если Люмет пристально рассматривал людской порок и собачьи полдни на протяжении последнего полувека, то у Аллена это всего вторая после «Матч Пойнта» оплеуха азартному юношеству - есть все основания говорить о перемене ракурса, тем более что, кажется, впервые его скупые телетитры идут белым по черному, создавая вполне гнетущее впечатление.
Обычно увенчанные праотцы что в Голливуде, что в родных пенатах на склоне лет благодушествуют, снимая импотентные сказочки о том, как старенький у молоденького отбил красу-девицу, и не избежали той беды ни Чаплин, ни Лоузи, ни сам Эльдар свет Рязанов. Наблюдать же озверевшего дееспособного деда приходилось, право, нечасто - на память приходит разве Робер Брессон, который в своем отвращении к человечеству с каждым фильмом опускал камеру все ниже и ниже, пока в последних картинах не начал рассматривать героев где-то на уровне ступней. Когда у двух аксакалов выходит на двоих третий фильм о славных парнях, поправляющих свои финансовые дела с помощью убийства, - видно, что взрослых мужчин припекло по-настоящему.
С названиями все тоже далече от душевного равновесия. Конечно, «Играми дьявола» фильм Люмета называться не мог - такие помацанные заголовки фильмам выдумывают только в русском прокате (заработаю - объявлю премии за головы тех, кто меняет Primus на «Мой первый любовник», а «Восточные обещания» - на «Порок на экспорт»; передушу гадов). В действительности картина зовется «Пока дьявол не знает, что ты мертв» (идиома такая: мол, у каждого покойника есть полчаса, пока…). «Мечта Кассандры» - имя яхты, купленной в прологе двумя ушлыми братцами себе на беду; как злосчастный «Бумер», приносящий неправым обладателям неминучую погибель.
У Люмета братья Итан Хоук и Филипп Сеймур Хоффман грабят родительскую ювелирную лавку и зачищают хвосты. У Аллена братья Коля Фаррел и Ваня Макгрегор по наводке казнокрада-дядюшки мочат свидетеля, причем делают это в Лондоне - очевидно, в Штатах на такой сюжет денег не наскреблось; нормально - «Матч Пойнт» был тоже типа про англичан. Аллен на глазах дублирует метаморфозу помянутого Лоузи, ставшего на излете маккартизма из американских английским режиссером. Ломая тем самым схему одностороннего движения «Острова - Новый Свет».
Не суть.
Суть в том, что приходится со всем прискорбием признать: длительное демократическое правление приводит к постепенному свертыванию и угасанию религии - ибо религия есть система априорных аксиоматических запретов, мешающих гармонически развитой личности жить настоящим, верить в мечту и ходить за «Клинским». Хроническую окказиональную набожность Соединенных Штатов следует отнести к последствиям долговременной оппозиции с безбожной империей зла в нашем лице. С исчезновением полюса холода и ростом жирового защитного слоя вера в «можно» и «нельзя», «хорошо» и «плохо» размывается даже в США, последнем бастионе благонравия. На верхнем витке преуспеяния человек возвращается к животному миру инстинкта, иногда (в том числе у Аллена) мучая себя классическим вопросом революционных бомбистов-нигилистов: «А что, если Бог - есть?»
Зло с добром в постиндустриальную эпоху мешаются до полного тождества. Сегодня нет нужды быть великим артистом, чтобы играть одновременно богов и монстров. Достаточно обаятельной гагаринской улыбки и ямки на подбородке - той подлой досуговой фотогеничности, обложечного сексапила и сиятельного потребительства, куда без помех закачивается любое содержание. Хоук, Фаррел, Макгрегор, вся эта банда Деймонов, Броснанов, Маклахленов и прочих водителей для Веры в полтора счета переходят с чудных парниш на мега-упырей, ни на йоту не меняясь в лице. На дне великих артистов Де Ниро, Борисова, Николсона, Ульянова, недавно примкнувших к ним Панина и Ди Каприо всегда сидел укрощенный бес, объезженное чудовище, отпускаемое на волю в требующих того ролях. Их твари, их праведники, их змеи и пророки были масштабными личностями, соразмерными идее человекобога и человекобеса. Внутри подающей надежды молодежи из вчерашних бэбистаров нет ничего, кроме солнца, инстинкта и легко читаемого восторга от самих себя; предтечей их амбивалентности можно считать среднего, но крайне показательного для времени артиста Ричарда Гира, а ролевой моделью - малевского Лакомба Люсьена, что шел в партизаны, а вышел в гестапо, потому что так фишка легла. Коллектив был дружелюбней.
Гонять на ремонтируемых в автомастерской «ягуарах» и болтать с телками о преимуществах спортивных моделей.
Напропалую играть на чужое.
Хапать дешевые и все равно безвозвратные кредиты под залог отцовской жилплощади, обваливая в конце концов ликвидность и банковскую систему.
Кататься на яхте.
Зачищать хвосты.