Страница 46 из 47
О величии «Утра в сосновом лесу» и говорить не приходится. Я не знаю, есть ли человек, из чьего русского детства можно было бы «Утро» изъять. Ничтожны все соображения о том, что все в картине произвольно, число медведей неправильно, так как медведица никогда не рожает нечетное количество детенышей, и что этот сосновый лес есть чистый вымысел. Картина-то - никакое не наблюдение над реальностью, а мифология, и медвежат на ней может быть только трое с той же определенностью, с какой апостолов может быть только двенадцать, муз девять, стихий четыре, а чувств пять. Мне она напоминает «Свободу на баррикадах» Эжена Делакруа, с которой схожа композиционно: тоже чередование вертикалей и диагоналей, ярко выраженный центр, смещенный чуть вверх и вправо, туманный фон и общее настроение смутной надежды посреди всеобщего хаоса. Торжество во время перелома. Когда случился августовский путч, я был в отпуске, в деревне Старое Рахино Новгородской области, при въезде в которую стояла запыленная табличка с надписью «СтРахино». Я там был с женой и годовалым ребенком и очень хорошо помню утро с сообщением о перевороте, «Лебединое озеро», неизвестность, растерянность, попытки дозвониться знакомым в Москву и Ленинград, мучительные, так как дозваниваться приходилось с деревенской почты, мобильников тогда и в помине не было. Помню, как мой московский друг сказал мне: «Все очень тяжело, но мы пытаемся что-то делать». Я никак не мог себе представить, что это он там пытается сделать, но очень хотелось попытаться помочь сделать что-то, и не очень понятно было, куда ехать, в Москву или в Ленинград, так как я находился ровно посередине, и бросать семью или не бросать, и страшно все было, а насколько страшно, непонятно. Утром я ушел в лес, как бы за грибами, но на самом деле, конечно, чтобы «оказаться в сумрачном лесу», чтобы встретить волчицу, рысь и пантеру, и все ходил, и думал, и решил окончательно, что сегодня же на вечернем автобусе обязательно уеду в Москву, как бы там ни было. День был серый, дождливый и туманный, я подходил к деревне с чувством полной безнадежности, улица была пуста, из домов слышались звуки приемников, из хлевов мычание, и когда я пришел домой, домашние сказали, что все кончилось, путчисты арестованы, и Ельцин на белом танке куда-то въехал. Перед моими глазами сразу же встало «Утро в сосновом лесу». Просит ли меня журнал «Русская жизнь» написать сочинение на тему «Что бы вы делали во время Великой Октябрьской?», слышу ли я призывы идти на выборы второго декабря, все перед глазами стоит неотступно шишкинское «Утро».
Иван Иванович Шишкин - большой русский художник, никуда от этого не деться. Разговоры о его заимствованиях и легкости подделок под него мелочны и неубедительны. Ван Гога подделывали и гораздо больше, и легче, и даже Вермера Делфтского, а они от этого только краше стали. Нет художника более подходящего для обложки «Родной речи», чем Иван Иванович, а это уже не то что не мало, но очень много. Конечно, мы все, кто учил родную речь по книжкам с обложками, украшенными «Рожью», - немножко «плоский затылок, уши без мочек». Но уверен, что те, кто, не дай Бог, родную речь будут учить по учебникам с Черным, Красным или Белым квадратом на обложке, будут вообще без ушей и без затылков.
Денис Горелов
Александра Николаевна сердится
Родина по-сокуровски: смесь бурмистра и Фирса
Выдающийся оператор и колорист, Сокуров окрасил фильм о Гитлере в цвет плесени - мучнисто-зеленый тон мистики и загробного средневековья. Того же оттенка была полевая форма вермахта, которую в советских медиа упорно звали мышиной - хотя это название куда больше подходило тогдашней мальчиковой школьной форме. Фильму о Ленине он придал цвет бутылочного стекла - тот, о котором старый колдун из «Недопеска Наполеона III» говорил «тьфу, салатовый»; но с нерезкостью, с размывом бессильной старческой слезы. Фильм о Чечне и Родине «Александра» стал бурым - цвета самой войны. Солнцепек, видавшее виды солдатское хаки, бинты в засохлой крови. Прокопченные бытовым, а не курортным загаром тела. Скудная плоскогорная растительность. Быстрый, но тяжелый сон. Ковыли. Рукомойники. Рябые стены в оспинах пробоин. Сплошная мозоль на рабочих пятках, греча с мясом, сухофрукты в мешке. Даже оператор у фильма - Буров.
Грузная тетка, приехавшая к внуку-офицеру из Ставрополя с гостинцем-шанежками. Ставрополь. Тоже пыльное слово.
Принято считать, что эта зобатая свойская старуха - и есть Родина-мать.
Похоже.
Ей всегда тесно, душно, жестко, грязно, шумно, жарко. Она всем недовольна: войной, расстоянием, бобыльством внука, запреткой, шлагбаумом, старой формой. Даже хваля дохлый солдатский обед, подпускает в голос металла инспекторского каприза. Мать-генеральша приехала. Пуговку застегнуть, стоять-виноватиться. Все время ее на хребет принимать, подсаживать - и вздохи желчные слушать.
Зато и по стриженому ежику погладит - а больше некому.
Без Галины Вишневской в этой роли и впрямь никуда - со всей ее властностью, вздорностью, величавостью, государыниным своеволием. Спросом за все, манерой серчать и отходить, и везде чувствовать себя дома. «Долго воюете. Привыкли. Нравится». «Ты всего-навсего мужик, и ты мне не ровня». «Чем-то у вас все время пахнет». Крупнотоннажная мадам-баржа: какой полюбили изображать Родину в поздние самотечные времена, с фильма «Мама». С низкой осадкой. Густым голосом-гудком. Главное - с подзабытым церковным весом прямого высказывания.
О том, что матерые, мощные, завидные русские мужики ничего делать не умеют, кроме как стрелять, и уметь не хотят. Что все в разводе, потому что круглый год в командировках и кочевых стойбищах. Что даже на бабу в годах глядят с недоверчивым удовольствием, как на диковинну зверушку. Что у всех ветер в головах, густой и смрадный, как из горелой степи. Что скопления мужчин и железа на малых площадях противоестественны.
«Жениться тебе надо», - как всегда заканчивают назойливые соседские тетки.
Будь это все сказано зычно, артикулировано, поставленным голосом примы - вышла б неловкость. Но тетка-Родина топочет меж рядами палаток и знай бурчит под нос. Руку подай-ка, как тебя звать-то, чего уставился. Садись на пенек, ешь пирожок. Этому дала и этому дала, а ты и не просил ничего, не ври, тебя не было.
Местами ее и слышно-то плохо: Сокуров чужд нажима, заскорузлого педалирования говорящей детали; все впроброс. В чеченской квартире камера скользит по книжным вязанкам в углу до того небрежно, что уложенную поверху «Историю одного города» угадываешь только по характерной обложке, буквы узнать некогда: то ли со смыслом, а то ли просто так.
Нет здесь ничего просто так. Только с третьего раза удается прочесть надпись на палатке: «Если ты не свинья - снимай обувь» и оценить ассимиляцию интервентов с исламским Востоком.
И пялится бабка через калашниковый прицел на горы не просто так.
И индульгенцию сынкам выписывает: «Стрелял не ты один. Упавший - еще не убитый». Спи спокойно.
И эта понтярно-пубертатная белая лошадь дыбом на дивизионном шевроне. Разве бело-сине-красных полосочек еще понизу недостает.
И сигареты «Пират».
Вопреки ожиданиям (Чечня, война-муйня, в воскресенье мать-старушка) как-то это все не позорно выглядит.
Родина наша такая и есть.
Старая и хмурая. Сварливая. Со всеми на «ты». Никого не боится, но ноги болят. Говорит всегда правильные вещи, но напрочь разучилась держать в узде своих соколов, которые творят что в голову взбредет: много чистят оружие, лязгают по железу тяжелой обувью и совершенно не желают жениться. В то, что надоела и обрыдла, и крепко досадила былым доглядом и вмешательством во все, верить не желает. «Че, зеркало грязное? Надо - вымоешь», - огрызается внук. Родственные отношения с ней прервались в перестройку, на шевчуковской «а она нам нравится, хоть и не красавица». Сайт «Одноклассники.ru» среди прочего показал, что в каждом классе через 20 лет после выпуска недостает минимум семерых; шестеро живы, но звонят из очень большого далека, где не пахнет, степь не горит и на всех хватает шанежек.