Волкогоновский Ленин (критический анализ книги Д. Волкогонова “Ленин”)

Однако нищета, безграмотность и бесправие фабрич­ных рабочих поразили ее. Убедившись в тщетности благо­творительности, Инесса, под влиянием марксистской ли­тературы, которой ее снабжал младший брат мужа Вла­димир, становится членом социал-демократического подполья. Владимир Арманд был незаурядной личностью, редкой души человеком, и Инесса, мать четверых детей , влюбилась в него и покинула мужа. Зимой 1904 года она уехала в Швейцарию, где родила мальчика.

В период первой русской революции И. Арманд, буду­чи уже большевичкой, несколько раз подвергается аре­стам, а осенью 1907 года ее ссылают в Архангельскую гу­бернию. Туда же приехал и Владимир Арманд, но, заболев туберкулезом, вернулся в Москву. В ноябре 1908 года Инес­са бежала из ссылки, а в январе 1909 была уже в Швейца­рии с больным Владимиром, но тот вскоре скончался.

Пораженная горем, Инесса 4 месяца живет в маленьком французском городке, затем осенью 1909 года поступает в Брюссельский университет, а через год поселяется в Пари­же, где она знает почти всех большевиков. Ум и энергия, идейная стойкость, целеустремленность, пренебрежение к ма­териальным условиям жизни предопределили доверие това­рищей, и она была избрана в президиум большевистской груп­пы и членом Комитета заграничных организаций. Урывками от партийной работы Инесса слушает лекции в Сорбоннском университете. В ее квартире было постоянно много народа. Одни приходили по делам, другие — отдохнуть и послушать музыку. Стали заходить сюда и Владимир Ильич с женой. В свою очередь Инесса Федоровна наведывалась к Ульяно­вым и, по словам Надежды Константиновны, “стала близ­ким” им человеком. Летом 1911 года она вместе с Г. Зиновь­евым, А. Луначарским и другими деятелями преподает в шко­ле партийных работников, организованной Лениным в Лонжюмо, в 18 километрах от Парижа.

Летом 1912 года, по ленинской рекомендации, ЦК пар­тии направил И. Арманд в Петербург (по паспорту на имя Ф. Янкевич) на подпольную работу. Но через два с полови­ной месяца она была арестована и больше полугода отси­дела в одиночке петербургской тюрьмы, пока Александр Арманд не внес залог в 5000 рублей, чтобы ее выпустили до суда на волю и она могла бы лечить начавшийся тубер­кулез легких. Весну и лето Инесса Федоровна провела с детьми на кумысе в Ставрополе на Волге.

Жертвуя залогом, она тайно переходит границу и в конце сентября 1913 года появляется в деревне Белый Дунаец (около станции Поронин, в Галиции, входившей тогда в Австро-Венг- рию), где под руководством Ленина проходило совещание партработников. После его окончания Ленин с женой и Ар­манд еще неделю находились в деревне, чтобы немного от­дохнуть: Владимира Ильича донимали бессоница и головные боли. Надежде Константиновне было необходимо набраться сил после недавно перенесенной тяжелой операции щито­видной железы, а для болезни Инессы Федоровны свежий горный воздух был настоящим лекарством.

В начале октября все они переехали в Краков. Но не ус­пели Ульяновы обустроиться в нанятой квартире — эпиде­мия инфлюэнцы свалила с ног Владимира Ильича. Как толь­ко он окреп, вылазки втроем на лоно природы возобнови­лись, за что товарищи шутливо окрестили их “партией про- гулистов”. Инесса Федоровна, воспользовавшись своеобраз­ным отпуском, много читала, играла на рояле, сагитировала Ульяновых сходить на концерты музыки Бетховена, вслух строила планы издания женского журнала для работниц. Квартировала она у той же хозяйки, что и семья Каменевых, но бывала чаще всего у Ульяновых, где к ней “очень привя­залась” (выражение Крупской) и Елизавета Васильевна, мать Надежды Константиновны, с которой было о чем поговорить и ...покурить. А вот это зелье Арманд было категорически противопоказано, ибо с наступлением слякотного ноября опять обострился туберкулез. Здоровье ее внушало опасения у то­варищей, и Владимир Ильич приложил немало усилий, что­бы убедить ее немедленно отправиться на лечение в Арозу (Швейцарские Альпы), идеальное место для лечения легоч­ных больных.

И вдруг, числа 18 декабря 1913 года, в Краков пришла телеграмма из Парижа, где уже обосновалась Арманд, а чуть позже — и то сенсационное письмо, которое дало пи­щу любителям “клубнички”, а латышевым и волкогоновым помогло громогласно и со злорадством объявить Инессу Федоровну “возлюбленною Ленина”. Остается познакомить с основным содержанием этого письма и читателя.

“Расстались, расстались мы, дорогой, с тобой! И это так больно. Я знаю, я чувствую, никогда ты сюда не прие­дешь! Глядя на хорошо знакомые места, я ясно сознавала, как никогда раньше, какое большое место ты еще здесь, в Париже, занимал в моей жизни, что почти вся деятель­ность здесь, в Париже, была тысячью нитей связана с мыс­лью о тебе. Я тогда совсем не была влюблена в тебя, но и тогда я тебя очень любила. Я бы и сейчас обошлась без поцелуев, только бы видеть тебя, иногда говорить с тобой было бы радостью — и это никому бы не могло причинить боль. Зачем было меня этого лишать? Ты спрашиваешь, сержусь ли я за то, что ты “провел” расставание. Нет, я думаю, что ты это сделал не ради себя.

Много было хорошего в Париже и в отношениях с Н. К. В одной из наших последних бесед она мне сказала, что я ей стала дорога и близка лишь недавно. А я ее полюбила почти с первого знакомства. По отношению к товарищам в ней есть какая-то особая чарующая мягкость и надежность. В Париже я очень полюбила приходить к ней, сидеть у нее в комнате. Бывало, сидищь около ее стола — сначала гово­ришь о деле, а потом засиживаешься, говоришь о самых разнообразных материях. Может быть, иногда и утомля­ешь ее. Тебя я в то время боялась пуще огня. Хочется увидеть тебя, но лучше, кажется, умерла бы на месте, чем войти к тебе, а когда ты почему-либо заходил в комнату Н. К., я сразу терялась и глупела. Всегда удивлялась и завидовала смелости других, которые прямо заходили к тебе, говорили с тобой. Только в Лонжюмо и затем сле­дующую осень (1911 г. — Ж. Т.) в связи с переводами и пр. я немного попривыкла к тебе. Я так любила не только слу­шать, но и смотреть на тебя, когда ты говорил. Во-первых, твое лицо так оживляется, и, во-вторых, удобно было смот­реть, потому что ты в это время этого не замечал”.

Далее идет несколько страниц, посвященных жизни и смерти ее подруги Тамары и вопросы к Владимиру Ильи­чу, о чем можно говорить в Комитете заграничных органи­заций, и “чего говорить нельзя...”. И только последние строки письма снова приобрели интимный характер: “Ну, доро­гой, на сегодня довольно — хочу послать письмо. Вчера не было письма от тебя! Я так боюсь, что мои письма не попа­дают к тебе — я тебе послала три письма (это четвертое) и телеграмму. Неужели ты их не получил? По этому поводу приходят в голову самые невероятные мысли. Я написала также Н. К., брату, Зине (жене Г. Зиновьева. — Ж. Т.). Неужели никто ничего не получил? Крепко тебя целую. Твоя Инесса”.

“Едва ли стоит комментировать это письмо,— небреж­но заключает Волкогонов.— Оно в высшей степени крас­норечиво”.

Стоит, Дмитрий Антонович, стоит! Да, бесспорно, что первая часть послания Арманд — это действительно так называемое “любовное” письмо. Из признаний Инессы Фе­доровны видно, что первый период знакомства ее с Влади­миром Ильичем, когда она еще не была влюблена в него, она просто благоговела и робела перед ним, а он, кстати, и не замечал этого. Только за лето 1911 года, проведенное в Лонжюмо, и затем в следующую осень в Париже, в связи с переводами ею ленинских текстов, она “немножко при­выкла” к нему. Следовательно, кульминационным перио­дом их сближения могло бьггь короткое время встреч и совместного проведения досуга в Поронине и Кракове осе­нью 1913 года. Общение их в течение двух месяцев, проис­ходившее, заметим, в период, когда у Арманд нарастал туберкулезный процесс, Н. К. Крупская была после опера­ции, а Владимир Ильич переболел энфлюэнцой, вылилось в прогулки втроем на свежем воздухе, так необходимые им всем.

Судя по письму, даже и в этот период чувства Инессы Федоровны к Владимиру Ильичу ограничивались плато­нической любовью. Ибо письмо, написанное уже после всех периодов их тесного общения, после всего того, что могло быть близкого между ними, после фактического расхож­дения их личных дорог, подытоживая суть их отношений, только теперь и явило собой признание в любви, причем признание — трепетное, чистое, без надежды... (“Я бы и сейчас обошлась без поцелуев, только бы видеть тебя, ино­гда говорить с тобой было бы радостью — и это никому не могло бы причинить боль”). Если “и сейчас” обошлась бы без поцелуев, значит, и раньше их не было? Значит, это признание в любви было сделано после того, чему не суж­дено было сбыться.