Страница 44 из 79
Здесь волнение так возросло, что жизнь оправданных подвергалась сейчас большей опасности от народной любви, чем прежде от ненависти королевской власти. Толпа была готова задушить их в объятиях. Большинству оправданных удалось скрыться от ликующей толпы, незаметно покинув дворец через боковой выход.
Пеше д’Эрбинвиль и четверо его друзей сели в фиакр и велели кучеру гнать вперед как можно быстрее. Но их узнали. Повозку остановили, открыли дверцу. Толпа понесла пятерку на руках. Они кланялись, махали платками, и улицы в ответ оглашались приветственными криками.
Галуа видел эту сцену. Тонкий привкус горечи примешался к его радости. Росток зависти, правда маленький и слабый, пустил глубокие корни в сердце. Ни грубой силой, ни благими намерениями его нельзя было вырвать оттуда.
Понедельник, 9 мая 1831 года
9 мая, в пять часов вечера, в длинном зале ресторана «Ванданж де Бургонь» («Урожай Бургундии») двести человек собрались на банкет в честь девятнадцати оправданных.
Среди собравшихся были те, кто сильнее всех в Париже ненавидел Луи-Филиппа. Если бы сжечь или отравить этих двести, партия республиканцев потеряла бы своих вождей и героев.
Цыпленок был хорош, десерт вкусен, и перед каждым прибором стояла бутылка вина. Встал распорядитель мосье Гюбер. Он сказал, что главным оратором будет Марра, он предложит тост за девятнадцать. Поднялся Марра. «Маркиз революции» обладал изящными чертами лица и пышной шевелюрой. Он гладко и с иронией говорил о режиме, который на процессе девятнадцати попытался показать силу и решимость, но вместо этого продемонстрировал свою слабость и низость. Он поднял бокал.
— Граждане! Пью за девятнадцать благороднейших республиканцев, и словом и делом поддерживающих честь Франции.
— Да здравствуют девятнадцать!
— Ура!
— Да здравствует республика!
От имени девятнадцати с ответом выступил Кавеньяк:
— Не далее чем вчера я перечитывал газету «Монитер» — рассказы о славных днях, о великих свершениях, гигантских войнах, огромных делах, содеянных французским народом ради того, чтобы добыть свои права. Я шел блистательной тропой, проложенной за последние сорок лет гением свободы. Следил за событиями, потрясшими землю от полюса до полюса.
Он говорил о Франции, родине свободы, о ее теперешней борьбе.
— Будем помнить, друзья и сограждане: мы в этот час не одиноки. Не только Францию мы представляем, не только ее мы должны и будем защищать. Наше дело — дело всех свободных людей. Это дело польского народа, который так доблестно борется против грубого царского насилия. Помогли мы ему в час беды? Нашлось ли у нас для старых собратьев по оружию что-нибудь, кроме слез? В Польше есть новая пословица: «До бога высоко, до Франции далеко». Да! Сегодняшняя Франция далека от всех, кто борется за свободу: от Польши, Бельгии, Италии, от всех угнетенных народов мира. Она далека — быть может, дальше всего — от собственного народа.
Будущее Франции, будущее всего свободолюбивого мира принадлежит республиканцам.
Он снова поднял бокал.
— За будущее Франции! Да будет она сильной, славной и свободной! Да принесет она свободу всем угнетенным!
Торжественно поднялись бокалы, и не скоро еще вернулся в зал приглушенный шумок разговоров.
По мере того как опорожнялись бутылки, речи становились короче и звучали менее торжественно.
Тосты состояли из кратких лозунгов. Лозунги бросали в зал, который, прежде чем осушить стаканы, подхватывал их криком: «Да здравствует…» — или отвергал криком: «Долой!»
— За революцию восемьдесят девятого года!
— Нет, не восемьдесят девятого! За год девяносто третий!
— За Робеспьера!
— Да здравствует Конвент!
— Да здравствует партия Горы. В память монтаньяров!
Мосье Гюбер был в замешательстве. Эти тосты не предусмотрены. Нельзя допустить, чтобы так продолжалось.
Он поднял бокал:
— За мужественного гражданина Распая, отказавшегося от креста Почетного Легиона.
— Да здравствует Распай!
— Не понравился мосье Гюберу тост за Робеспьера, — заметил Галуа студенту-медику Бильяру, сидевшему напротив.
— Да. И не ему одному. Посмотрели бы, какое было лицо у Дюма, когда упомянули девяносто третий год. Люди добропорядочные, не нам чета. Интересно знать, разозлил бы их сильнее тост за Луи — Филиппа?
— Вы правы, дорогой мой Бильяр, — взволнованно ответил Галуа. Он был слегка пьян. — Совершенно правы. Нужен тост за Луи-Филиппа.
— Вы хлебнули лишнего.
— О нет! Я предложу тост за Луи-Филиппа.
— Ну, если не пьяны, значит вы сумасшедший.
— Не пьян и не сумасшедший и выпью за здоровье Луи-Филиппа.
— Да вам шею свернут! И я, да поможет мне бог, вместе с ними.
— Никто не посмеет тронуть мою бесценную шею, и я, да поможет мне бог, непременно выпью за здоровье Луи-Филиппа.
Послышался немногочисленный, но дружный хор:
— Дюма, Дюма! Пусть Дюма скажет тост!
Александр Дюма встал. У него была блестящая, темная, как у негра, кожа и синие глаза. Кричащий пунцовый жилет был в винных пятнах.
— За искусство, — он говорил, преувеличенно жестикулируя, — ибо перо и кисть так же действенно, как ружье и шпага, служат делу социального возрождения, которому мы посвятили жизнь и за которое готовы умереть.
— Да здравствует искусство!
— Да здравствует Дюма!
— За революцию 1830 года!
Поднялся Распай. При виде его присутствующие чуть отрезвели.
— За солнце 1831 года. Да будет оно таким же горячим, как солнце 1830 года. И пусть оно не слепит нас, как в прошлом году.
(Продолжительные возгласы одобрения.)
— Пусть новая революция наступит скоро!
— Скоро, скоро!
И вдруг:
— За Луи-Филиппа!
Головы прояснились; в зале зашикали. Все встали, стараясь рассмотреть, откуда послышался голос. Может быть, это шпион, у которого от вина развязался язык? Люди сжали кулаки. Заткнуть дерзкую глотку, осмелившуюся произнести эти слова! Толкая друг друга, все беспорядочно кинулись в одну сторону. Автора предательского тоста окружили плотным кольцом.
И опять раздалось:
— За здоровье Луи-Филиппа!
Все увидели Галуа. Левой рукой он держал на уровне сердца стакан вина. В правой сжимал над стаканом кинжал, острием вниз. Он стоял подобно изваянию, ожившему ровно на столько мгновений, сколько нужно, чтобы дважды произнести смертный приговор королю французов.
Толпа пришла в движение. Она перестала быть толпой. Только что ее объединяла злоба против человека, дерзнувшего предложить тост за Луи-Филиппа. Но сейчас толпа из двухсот человек разбилась на две сотни отдельных частей.
— Пойдем отсюда, — шепнул своему другу Александру Дюма актер театра Франсэз. — Дела принимают слишком опасный поворот.
Дюма был тоже настроен неодобрительно.
— Это уж чересчур. Слишком далеко зашло. Что за несдержанный юноша! Разве можно угрожать жизни короля?
Они быстро оставили зал.
Пеше д’Эрбинвиль посмотрел на Галуа с таким видом, как будто все происходящее его совершенно не касается, и, почти не раскрывая рта, процедил:
— Дурак.
Распай улыбнулся Галуа и вышел из кольца обступивших его республиканцев. Многие из присутствовавших поспешили уйти, но больше половины осталось. И те, кто остался, ликовали вовсю. Они были счастливы найти четкое выражение скрытой ненависти, доныне выражавшейся только в иносказательных лозунгах и косвенных угрозах. А тут был жест острый, как клинок кинжала, и сильный, как сжимавший его кулак.
Несколько республиканцев взяли со стола ножи, подняли наполненные вином или пустые стаканы и, подражая жесту Галуа, хором кричали:
— За здоровье Луи-Филиппа!
Другие, стоя поодаль, подняли только сжатые кулаки — один над другим, как бы сжимая стакан и кинжал:
— За Луи-Филиппа!
Много раз прозвучали эти слова, сопровождаемые тем же движением, пока понадобился новый клич. Кто-то нашел его: