Страница 2 из 79
Я пользуюсь случаем поблагодарить по крайней мере нескольких из людей, которые помогли мне: м-ра Буллита, о любезности которого я уже говорил; профессоров Коберна, Кокстера и Шлауха, которые прочитали рукопись и сделали полезные замечания; моего друга С. Чагермана и работников университетской библиотеки, помогавших мне в исследованиях. Микель Грэм, молодой поляк, солдат и поэт, приговоренный болезнью к смерти, умер в госпитале в Торонто. Я бывал у него постоянно, мы стали близкими друзьями. В наших бесконечных разговорах о Галуа прояснилось многое в этой повести. Казалось, Грэма больше интересовала жизнь Галуа, чем его собственная угасающая жизнь.
Я не благодарю жену; это все равно что благодарить самого себя. Книга в такой же степени принадлежит ей, как и мне.
Леопольд Инфельд
I КОРОЛИ И МАТЕМАТИКИ
Год 1811
В 1811 году у императора Франции родился долгожданный сын. Долгожданный сын родился и у мсье Николá-Габриеля Галуа в городе Бур-ля-Рен. О рождении римского короля взбудораженному Парижу возвестил сто один пушечный залп, эхом прогремевший по всей империи. В архивах Бур-ля-Рен хранится документ, в котором сказано, что 26 октября в час дня к мэру города явился тридцатишестилетний директор школы-интерната при Императорском университете мсье Николá-Габриель Галуа. Показав мэру родившегося накануне младенца, Галуа сообщил, что родители ребенка — он и его жена Аделаид-Мари Демант-Галуа и что они желают назвать сына Эваристом. Король римский рос на глазах Франции и всего мира. Эварист Галуа рос только на глазах своей семьи.
В 1811 году над Европой сверкала яркой позолотой империя Наполеона. Цветы, драгоценные камни, колыхающиеся плюмажи украшали придворных дам. Блистали орденами и наградами, полученными от победителя и побежденных им королей, придворные офицеры, генералы, маршалы, государственные советники и посланники иностранных держав. Орлиным оком взирал с высоты трона император на свою разодетую, усыпанную драгоценностями корсиканскую родню, на созданную им новую аристократию, на старую аристократию, привлеченную из изгнания великолепием его двора.
Чем ярче сияла империя снаружи, тем глубже разлагалась она изнутри. Не были сломлены Испания и Португалия. Россия нарушала континентальную блокаду против Англии. Ежедневно император читал донесения своих шпионов, контршпионов и контр-контршпионов. Богатели, жирели его изнеженные маршалы. Границы империи растянулись до предела. Под властью корсиканского клана старые монархии превратились в царства праздности и лености. Империя вполне созрела для катастрофы.
На арену готовились выступить новые силы. Им было суждено определить судьбу Эвариста Галуа — быть может, самого гениального математика, какого когда-либо знал мир.
Что это были за силы?
Во Франции процветали старые математические традиции. Не только в своей стране, но и во всем мире тон в математике задавали Лагранж, Лежандр, Лаплас и Монж. Им предстояло оказать влияние на Коши, на Галуа, на грядущие поколения математиков. Но не от одних этих людей зависела жизнь Галуа. Новые правители ждали Францию; ничтожные, нетерпимые фанатики готовились душить, калечить гений Галуа. По всей Европе жили в изгнании французы, для которых растущее великолепие империи было источником горькой печали. Брат Людовика XVI, их законный король, представлялся им жертвой того же самого террора, который сломил аристократию и заставил цвет французской знати искать союза с иноземными государствами. Страна предков, страна, где остались их владения, отныне стала для них враждебной землей, насильно захваченной корсиканским разбойником.
Но рано или поздно под защитой иноземных штыков верные сыны Франции вернутся в свое старое отечество, в страну Генриха IV и Людовика XIV.
Людовик XVIII и его двор находились в Хартвелле, милях в пятидесяти от Лондона. Людовик едва мог двигаться: слабые ноги с трудом несли грузное тело. Манеры его были любезны, речь изысканна; его превосходная память хранила стихи Горация и воспоминания о пережитых обидах и оскорблениях. Несчастья так и не сломили его: непроницаемая броня королевского величия защищала его от ударов судьбы. Он жадно искал новых придворных. «И все-таки он был всегда и везде королем, как бог остается всегда и везде богом». От этого немощного человека исходили гордость, достоинство, величие, наделявшие его властью над душами людей. Впоследствии даже генералы Бонапарта признавались, что тучный, до смешного неуклюжий Людовик XVIII вселял в них больший трепет, чем сам корсиканец, за которым они шли к победам и несчастьям.
Младший брат Людовика XVIII и будущий король Карл X, граф д'Артуа, глупец и интриган, был уже в годах и тратил свое время и свои деньги в Англии. Этот изысканнейший из родовитых французских изгнанников, в молодости знаменитый своим изяществом и своими любовными похождениями, был на самом деле безмозглым глупцом, невеждой и лентяем, целиком отдавшимся во власть своих прихотей и страстей. Царственная кровь Бурбонов струилась в его жилах, наполняя его сознанием собственного превосходства. Одному из своих друзей-англичан он откровенно сказал: «Я бы скорей предпочел быть кучером, чем королем Англии. Я не приму корону Франции ценой хартии или конституции — какой бы то ни было».
В чем заключалось превосходство Наполеона над этими двумя Бурбонами — Людовиком и Карлом? Его огромное превосходство заключалось в том, что он понимал очевидные истины, так часто скрытые от убогих, рожденных для королевской мантии и с детства приученных к мысли, что жизнь государств вращается вокруг их особы.
Наполеон был человек низкий, надменный, нечестный с другими и еще более нечестный с собой. Любовь, верность, преданность, критическое отношение к себе были ему чужды. Тем не менее он первый среди правителей Франции понял простую истину, что наука — не роскошь, которой империя может блеснуть перед миром. Он знал, что наука приносит и военный успех. Он хотел, чтобы гордость его империи — Политехническая школа — росла и процветала не только в мирное время, но и во время войны, ибо «не следует резать курицу, несущую золотые яйца». Властители царства математики становились у него герцогами империи и друзьями императора.
Наполеон говорил: «Развитие и достижения математики тесно связаны с благоденствием государства». В самом деле, история математики и математиков — это только часть истории вообще. Короли и математики живут не сами по себе: не одного математика создал или уничтожил тот или иной король. Уроки истории достаточно ясны. Но многие ли из правителей знали и знают сейчас, что «развитие и совершенствование математики тесно связано с благоденствием государства»?
Если рассматривать наследие Эвклида и Ньютона с точки зрения начала XIX столетия, это наследие предстанет нам в расцвете, в зените своей славы.
Однако с точки зрения середины XX века видно, что их система, подобно самой империи, созрела для переворота, для новых идей, призванных изменить наше представление о внешнем мире. Лагранж и Лаплас! Два этих имени более других символизируют и наивысший подъем и вместе с тем конец механистической философии, старавшейся разгадать прошлое и грядущее нашей вселенной.
В 1811 году жизнь старого Лагранжа подходила к концу. Старый скептик был мудр, одинок, безмятежен. С улыбкой, полудружески, полунасмешливо выслушивал он суждения Наполеона о математике, истории, государстве. Он знал, что властителей мира редко мучают сомнения, а причина их успеха лишь в том, что невежество их сочетается с еще большим самомнением. Он знал по собственному опыту, что в отличие от короля ученого-математика ждет успех только в том случае, если он сомневается, если он смиренно и без устали стремится уменьшить необозримые просторы неведомого.
«Аналитическая механика», прославленный труд Лагранжа, венчает ньютоновскую классическую механику, возводит ее в точную систему, столь же четкую и стройную, как геометрия. Лагранж говорил, что Ньютон не только самый великий, но и самый удачливый из ученых, ибо лишь однажды может быть создана наука о вселенной — и создал ее Ньютон!