Страница 3 из 4
Люди, которые сюда приходят, не имеют с собой ничего кроме потертых подошв своей изношенной и пыльной обуви и немногих личных вещей в сумке. И у монахов ничего нет, но они немногим монастырским добром — терпким вином, черным хлебом, старыми книгами и холодной ключевой водой — делятся с каждым, кто им окажет честь своим приходом. За столом, плита которого стерта локтями и ладонями многих гостей, собрались, таким образом, представители старейших человеческих занятий: священник, воин, земледелец и представитель искусства, в данном случае, художник.
Это скромный Божий народ задается вопросом, нападет ли Америка на сербов, как пригрозил президент Соединенных Штатов? В этом вопросе есть некоторое затаенное упрямство и скрытая надежда упертого человека. С таким великим и мощным противником мы еще никогда не мерялись силами!
Кто знает, почему я вспомнил своего старого друга Джона Джонсона, которого все зовут Джи-Джей!? Он известный нью- йоркский репортер телеканала Эй-Би- Си, черная звезда Гарлема. Подумалось, комментирует ли он по-прежнему в семичасовом выпуске, высказывается ли «за» бомбардировку сербских позиций? Знает ли, что я здесь, среди монахов и военных? Разве не было бы лучше, если бы и он сюда пришел помолиться Господу, чтобы Бог выдернул его из бессмысленного круговорота, в котором сначала зарабатываешь, а потом тратишь? Поставлю свечу на вечерней литургии за старого Джи-Джея.
Игорь Михайлович Стрельцин спрашивает, почему хорваты хотят нас истребить. Монах считает, что это оттого, что их мучает совесть! Уже два раза в своей истории согрешили они против христианства, совершили страшнейшие преступления над нами, а мы им простили. Тогда нужно уничтожить немых свидетелей. Свидетели не только живые люди, но и кладбища, церкви, монастыри… И разрушают их и землей забрасывают только по этой одной причине.
В течение своего путешествия через две сербские республики во время войны, рассказывает художник, он часами проходил мимо брошенных и разрушенных домов. Интересно, что остались целыми только дымоходы, словно памятники исчезнувшей теплоте домашних очагов. Дома разрушены с одной и другой стороны. Из-за чего? Майор ему объясняет, что ненависть обладает большой силой, она страшна как водяной поток и разрушает все, что стоит у нее на пути. Поэтому в народе верят, что тот, у кого разрушен дом, никогда не вернется на это место. Инстинкт разрушения сильнее осознания пользы. Стрельцин не понимает этого. Если враги заняли сербские дома, почему беженцы страдают во дворцах спорта и других убежищах? Разве не было бы лучше, если бы они вселились в оставленные неприятелем дома и работали бы на земле?
Крестьянин с такими большими руками, что возникает впечатление, будто он не знает, куда их деть, говорит русскому, что сербов с малых лет учат, что плохо заселяться в чужие дома. Это не приносит добра. Если за это не заплатит тот, кто вошел в чужой дом, то за это обязательно придется заплатить его детям и внукам!
Этот крестьянин проделал длинный путь пешком к монастырю, чтоб поставить свечу за своего сына. До обмена сын провел три месяца в хорватском лагере для пленных. Говорит, что лучше бы живым и не выходил. С тех пор, как вернулся, нет жизни в его глазах. Душу его убили. Не ест, не пьет, только курит и смотрит вперед куда-то, а иногда его всего начинает трясти, рассказывает отец. Мать и сестра не отходят от него, не отпускают от себя ни на секунду. Уже четыре раза он пытался покончить с собой. Кажется, потерял дар речи.
Крестьянин слышал от некоторых людей, которые были с его сыном, что с ними там делали, но они много не рассказывают. Заставляли их раздеваться и пастись в траве, мычать, как коровы, или лаять, как собаки. Заставляли их заниматься грешным делом друг с другом… Это нелюди! Кто-то ему посоветовал прийти в этот монастырь, сказав, что только Богородица из Крки может помочь, вот поэтому и пришел сюда: поставить свечу и помолиться. Кто знает, вернувшись в родное село, застанет ли в живых единственного сына!
Монах спрашивает офицера, в каких войсках он служил. Офицер рассказывает, что состоял в альпийских частях и долго отступал с бывшей армией с севера, пока не захотел больше бежать и погибать, а остался здесь, в Краине, где родился, где находятся камни его сгоревшего еще в той войне дома.
Его дочери, наполовину словенки, и жена, словенка, не захотели пойти вмести с ним. Он показывает их фотографии, которые носит в бумажнике. Они ему кокетливо улыбаются с карточек.
Стрельцин его спрашивает, поделился ли он своим альпийским опытом с солдатами, которые сейчас воюют на Велебите? Каким опытом? Например, как по веревке лезть на скалу. Что? «Не напоминай мне про канаты», — отвечает офицер. — «О веревках ни слова! Пока вокруг горла моего народа накинута петля».
Дотрагиваюсь пальцами до глубокого римского барельефа, вырезанного в монастырской стене, по нему поднимается виноградная лоза из стройного глиняного горшка. Стараюсь понять, что лежит в основе нас, откуда мы происходим, и вообще — насколько древний мы народ. Неизвестного каменотеса из римского города Бурнума в III веке от полумрака этого вечера отделяет всего один миг. Игорь Михайлович Стрельцин, будто прочитав мои мысли, едва слышно проговаривает пушкинские строки:
Из ближайшего болота, которое в языческие времена, как говорят, было полно злых духов, в монастырский двор каким-то образом проникла маленькая зеленая лягушка. Монахи нарекли ее Каталиной! Ночью духота невыносимая, воздух полон задержавшимся ароматом ладана и запахом скошенного сена. Монахи ищут в атриуме Каталину, чтобы отнести ее под воду источника, струя которого бьет из стены, покрытой мхом и лишайником. И лягушка тоже — Божие творение. Зачем ей мучиться? Наконец, один из послушников ее находит. Он показывает мне, держа на ладони, это маленькое существо, созданное из воздуха и трепещущей перепонки. Подношу ее к губам и целую на всякий случай. Это — ночь чудес. Кто знает, может, лягушка превратится в принцессу?!
Полковник
Когда начались бои в его родном краю, высоко в горах, шестидесятилетний полковник в отставке, страстный любитель охоты, сказал жене, чтобы она собрала ему рюкзак.
— На охоту собираешься? — спросила она.
— Нет. На войну, — ответил он и смазал затвор охотничьего карабина.
— Когда вернешься?
— Когда закончится.
Так он покинул свою многоэтажку в Новом Белграде, парковку и скамейки рядом с газоном с увядшей и истоптанной травой, где его сверстники, такие же, как он, офицеры в отставке, день и ночь играли в шахматы старыми погрызенными фигурами. Одним словом, он выбрался из своей скучной жизни, словно сбросил с себя старый изношенный военный плащ, и после стольких лет снова вдохнул полной грудью резкий воздух Герцеговины. Пришел в недавно основанный военный корпус и начал обучать военному делу разношерстную сельскую армию.
По началу его, как и остальных старых офицеров, презрительно называли «коммунякой», но после нескольких успешных атак под его командованием, в которых он не жалел головы и был бесстрашен, полковника зауважали. В середине войны, в то время, когда он обучал людей, как рыть окопы, ему пришло срочное сообщение от родных, живших в небольшом герцеговинском городке, что с престарелым отцом совсем плохо. «Приезжай, как можно скорее!» — просили его сестры. Он быстро собрал вещи и на два дня покинул фронт.
Его сестры, две пожилые женщины, уже бабушки (да и он уже давно был дедом), жили со своими семьями, а отец, восьмидесятилетний старик, остался один в фамильном доме. Каждый день они приносили ему обед и ужин, обстирывали, обглаживали и, конечно же, все еще боялись, потому что у дедов в этом краю нрав крутой, и дед еще мог их палкой огреть, если ему что-то не нравится.