Страница 43 из 43
— Перформанс! — сказал один интеллектуал другому. — Давно мне не приходилось видеть такой великолепный перформанс!
— А знаете, что она вытворила в том году в Касселе? Не знаете? Так вот: обрезала перед камерой ногти на руках и ногах, сожгла и продала эту пленку Мюнхенскому музею! Но уж это действительно превосходит…
— Для чего всё это? — сухонький бородач объяснял происходящее своей породистой молодой подружке. — Для чего? Возьмём, например, обыкновенную домохозяйку, которая каждый день готовит для своей семьи. Что она делает? То же самое! Режет мясо, хлеб, солит, перчит, варит, ставит на стол тарелки, убирает их, моет… Для чего? Что останется от её трудов, когда всё будет съедено и вымыто? Ничего. Вся работа оканчивается ничем. Но ведь никто не задаётся вопросом, для чего это было нужно? А может быть, работа доставляет ей радость? А может, она испытывает от неё удовлетворение? Иначе бы она этого не делала, верно? Посмотри, как ей сейчас хорошо! Ей просто хорошо, потому что она существует! Это всё прикосновения… Если есть искусства для остальных чувств, то почему бы не быть искусству для осязания? Скажем, touch art[31]? А?
Девушка взглянула на него презрительно.
— На словах-то ты боек! — сказала она. — А когда доходит до… тогда…
Она не сказала, что тогда, но шепелявый бородач замолчал и опустил глаза.
Не досмотрев перформанс, я отправился бродить по пустым комнатам и общим кухням своих бывших соседей. Какие-то мальчишки писали на стенах шипящими цветными аэрозолями: БОГ — ПАНК! ЗОЛУШКА, Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ! СМЕРТЬ БPEХУНАМ! К ЧЕРТУ СТЕНЫ, НА КОТОРЬIХ НИЧЕГО НЕ НАПИСАНО! Я пил подряд всё, что попадалось под руку. Джин с запахом ацетона. Потом кислое вино. Коньяк, забытый кем-то на подоконнике. Пиво без пены. Виски из картонного стаканчика со следами губной помады. Кто-то плакал. Кто-то блевал в пустую бочку из-под квашеной капусты. Двое молодых людей влюблённо держались за руки. У меня кружилась голова от невообразимой смеси, которую я в себя влил, и поэтому я не видел, кто первым бросил кирпич в окно комнаты, где раньше жил бывший почтальон, занимавшийся па пенсии разведением голубей. Может, сам Михайлович? Кто бы это ни был, он подал остальным сигнал к началу разгрома дома. Они выламывали двери и срывали с петель окна, обдирали оставшиеся обои, швыряли недоеденные бутерброды в стены, поливали их фруктовыми соками, били бутылки, обрывали бельевые веревки, выбрасывали оставленную старую мебель, из которой соорудили посреди двора костер… Какой-то парень в кожаных штанах залез на крышу и с терпеливой методичностью сбрасывал оттуда черепицу за черепицей. Женщина-бутерброд куда-то исчезла вместе со своими ассистентами. O том, что она на самом деле здесь была, свидетельствовали лишь раздавленные овощи и мясо среди опилок вокруг пня, Две босоногие манекенщицы прыгали через верёвочку, которую крутили два господина средних лет в блейзерах. Я сидел на своей старой лестнице, пытаясь остановить кружение двора, который с каждым поворотом всё больше пустел.
В шесть пятнадцать в распахнутые ворота въехали, громыхая, два грузовика, и из них стали выпрыгивать рабочие. Какая-то нимфочка, ползая на коленях, искала потерянную серёжку. Пыльные голубые комбинезоны перемешались с тёмными костюмами и голыми спинами задержавшихся дам. Они молча мерили друг друга взглядами: с одной стороны — морщинистые, жёсткие, небритые лица, с другой — оскаленные, опухшие от пьянства физиономии, привидения и вампиры, которые, заигравшись, не услышали первых петухов и не успели вовремя вернуться в свои могилы; с ними женщины с расплывшимся макияжем, бледные красавицы, озирающиеся в испуге, застигнутые врасплох серым утром. Кто-то вопил из окна ближайшего дома:
— Наркоманы! Их всех надо пересажать! Почему вы не вызовете милицию?
Двое молодых людей выводили под руки шатающегося Михайловича, а прораб, смуглый мужчина с усами, расталкивал последних гостей, увещевая их скороговоркой:
— Давайте, товарищи, расходитесь, расходитесь…
Я сидел на ступеньках перед своим бывшим домом и слушал грохот заводимых и отъезжающих мотоциклов. Свет уже давно был погашен, и двор накрыла сиреневая тень исчезнувшей липы. Мне было зябко.
— Ты что тут делаешь? — зарычал чей-то грубый голос.
Мне удалось на мгновение остановить стремительную карусель двора. Прораб угрожающе стоял надо мной в окружении группы голубых комбинезонов.
— Разойдись! — приказал он.
Я разошёлся. Бредя на нетвердых ногах к воротам, я затылком чувствовал тяжелые взгляды, полные отвращения.
Вот и здесь всё кончено. Через два дня от моего старого гнезда не останется ничего. Потом долгие осенние дожди будут наполнять водой яму, похожую на рану от вырванного зуба. Она будет ждать весны, чтобы принять бетонный фундамент будущего здания. И вскоре уже никто не вспомнит ни это место, ни эту безумную ночь.
На следующий день я долго чистил пыльные ботинки, впервые не в силах добиться обычного блеска. Прах моей юности слишком глубоко въелся в их старую кожу.
Я снял с телефона трубку и вызвал Нью-Йорк, номер 645-87-96.
— О'кей, приятель! — сказал Джордж Попович. — Получай американскую визу, билет у тебя будет через два дня! И не высовывайся из окна, когда полетишь через океан!..
Всё остальное происходило как во сне. Я заполнял формуляры и анкеты, прощался с друзьями, получил билет (Джордж в Нью-Йорке оплатил его), вырвал коренной зуб, болевший не переставая много дней, побросал свои жалкие тряпки в новый кожаный чемодан и оказался в самолете, в салоне для страстных курильщиков, прижимая к груди единственную вещь, которая у меня осталась, — досье Шломовича.
А потом мы погрузились в море тумана, вина и облаков…
31
От англ. «tоuсh» — «касаться» и «art» — «искусство».