Медноголовый

— То есть, не вёл ли я себя, как мартовский котяра? Вёл, конечно, но справился с собой ещё до того, как бороду отрастил, — Труслоу замолк, возможно, вспомнил свою жену и её одинокую могилу в высоких холмах, — Так где же благоверный белокурой шалашовки?

Старбак зевнул:

— С ребятами Магрудера под Йорктауном. Он — майор артиллерии.

Труслоу покачал головой:

— Ох, капитан, попадёшься ты однажды кому-то из обманутых мужей, и намотают тебя на рога…

— Это кофе у вас, сержант?

— Так они эту жидкость называют. — Труслоу плеснул капитану в кружку густой тёмной жижи, — Поспать-то хоть удалось?

— В программу вечера сон включён не был.

— Все поповские детишки одинаковы, да? СтОит запАхнуть грехом, и вы плюхаетесь в него с головой, как боров в лужу помоев.

Труслоу не пытался скрыть своего неодобрения. Он не любил донжуанов; кроме того, знал, что на кривую дорожку Старбак свернул в немалой степени при содействии дочери сержанта. Салли Труслоу, сбежав из отчего дома, стала шлюхой в Ричмонде. Сержанту не нравилось, что Старбак и Салли — любовники, но он не мог не понимать, что в странной дружбе, связывающей молодых людей, и заключён единственный шанс его дочери на спасение из той ямы, куда она сама себя загнала. Да уж, жизнь иногда вязала клубки, слишком запутанные даже для людей, вроде Труслоу, привыкших разрубать узлы одним ударом.

— А как обстоит дело с Библейскими чтениями? — сержант перевёл тему на предпринимаемые время от времени Старбаком благочестивые попытки «начать всё с нового листа».

— Увы, сержант, похоже, от церкви я отпал навсегда. — беззаботно признался Старбак.

Беззаботность была напускной. Порою, страшась ада, он чувствовал, что окончательно погряз в пороках и никогда не заслужит прощения Господа. В такие моменты его охватывало раскаяние, но вновь наступал вечер, и раскаявшийся Натаниэль Старбак вновь бросился очертя голову в пучину греха.

Сейчас он примостился на сломанном яблоневом суку и хлебал кофе. Высокий, тонкий в кости, пообтёртый несколькими месяцами солдатчины, он гладко брил лицо с правильными чертами, обрамлённое длинными волосами. Томас Труслоу замечал, какими взорами провожают Старбака девушки в городах и селениях, через которые проходил Легион, всегда и только Старбака. Даже дочь Труслоу не устояла перед долговязым северянином с серыми глазами и быстрой улыбкой. При подобном положении дел, рассуждал сержант, удерживать Старбака от греха было всё равно, что отгонять пса от мясной лавки.

— До побудки далеко? — нарушил паузу капитан.

— Пара минут.

— О, Иисусе… — простонал Старбак.

— Надо было возвращаться раньше. — Труслоу подбросил в костерок ветку, — Ты белокурой зазнобе своей сказал, что мы уходим?

— Я решил её не расстраивать. Расставание — это так печально.

— Трус. — буркнул сержант.

Старбак секунду поразмыслил, затем ухмыльнулся:

— Правда. Трус. Ненавижу, когда они плачут.

— Ну, не давай им поводов плакать. — глубокомысленно изрёк Труслоу, отдавая себе отчёт в том, что с тем же успехом можно просить не дуть ветер.

Солдаты всегда заставляют своих зазноб плакать; таков удел солдат. Они приходят, разбивают сердца и уходят, а этим утром Легион отправится прочь от Лисбурга. Последние три месяца подразделение было включено в состав бригады, которая расположилась у Лисбурга, охраняя тридцатикилометровый участок Потомака. Враг, впрочем, не давал о себе знать, и сейчас, на стыке осени с зимой, ширились слухи о том, что янки ударят по Ричмонду прежде, чем снег и лёд лишат враждующие армии возможности маневрировать. Поэтому было принято решение вывести Легион из состава бригады, передислоцировав его к Сентервиллю, где основные силы конфедератов укрепились на главном шоссе, соединяющем Вашингтон со столицей бунтарской республики. Именно на этой дороге под Манассасом тремя месяцами ранее Легион Фальконера в числе прочих подразделений Конфедерации отразил первое вторжение северян и, если слухи не врали, полку следовало готовиться отражать второе.

— Ну, на этот раз всё будет иначе… — пробормотал Труслоу и сообщил Старбаку, вороша прутом угли, — Слыхал я, что у Сентервилля всё перекопано траншеями. Так что пусть янки приходят, на этот раз мы будем палить по ним из надёжных, крепких укрытий…

Он осёкся, заметив, что Старбака всё же сморил сон. Рот его был открыт, а кружка опрокинулась, и кофе пролился.

— Вот же свинтус. — буркнул Труслоу, но беззлобно, ибо Старбак, несмотря на все свои недостатки, успел зарекомендовать себя, как дельный и толковый офицер.

Он добился того, что его рота «К» стала лучшей в Легионе, добился безжалостной муштрой и тренировками. Когда же выяснилось, что для дополнительных упражнений роты «К» в стрельбе у командования нет ни пуль, ни пороха, капитан лично пошёл за реку с дозором и под Пуллсвиллем захватил фургон армии северян, возвратившись с тремя тысячами патронов. Неделю спустя Старбак предпринял ещё один набег за Потомак, разжившись на этот раз десятком мешков отличного кофе. У капитана, несомненно, имелся природный талант, который старый солдат Томас Труслоу разглядел в нём давным-давно. Старбак был прирождённым бойцом, умным, умеющим предугадывать действия противника, и набранные в роту «К» мальчишки смотрели на своего командира снизу вверх. Старбак, это Труслоу знал точно, был хорош.

Захлопали крылья, и сержант, повернув голову, выхватил цепким взглядом тёмный хищный силуэт совы, мелькнувший поверх диска луны. Труслоу предположил, что птица возвращается с ночного промысла в полях вокруг города. Гнездо её, очевидно, располагалось где-то в чащобах на Боллз-Блеф.

Сигнальщик выдул фальшивую ноту, набрал воздуха в лёгкие и огласил ночь звонкой зорей. Старбак, бесцеремонно вырванный из сладких объятий Морфея, застонал и выругался, потому что вылившийся кофе промочил ему штанину. До рассвета было далеко, но Легион подняли затемно собирать пожитки, чтобы, оставив тихую вахту на реке, двигаться войне навстречу.

— Рожок, нет? — лейтенант Венделл Холмс, насторожившись, неуверенно спросил у своего святоши-сержанта.

— Я ничего не слышу, сэр.

Подъём на Боллз-Блеф дался сержанту нелегко, он тяжело дышал, а серая шинель распахнулась, являя миру красную подкладку дивного оттенка. Шинели подарил полку губернатор Массачусетса, желавший, чтобы подразделения его штата и выглядели наряднее иных, и были оснащены лучше всех в федеральной армии.

— Может, это кто-то из наших сигнальщиков? — поразмыслил вслух сержант, — Застрельщиков высылают вперёд или ещё там что…

Холмс неохотно кивнул, соглашаясь. Оба они вскарабкались на холм, держась змеистой тропки, что вела к вершине, на которой обосновался 15-й Массачусетский. Склон был пологим достаточно, чтобы человек мог подниматься без помощи рук, но в ночи порой ступни скользили и съёзжая вниз, останавливались лишь тогда, когда упирались в выступающей из земли корень. Реку внизу покрывала белая пелена тумана, перечёркнутая тенью острова Гаррисона. На острове было негде яблоку упасть от солдат, дожидающихся одной из двух перевозящих через протоку лодок. Лейтенант Холмс был удивлён стремительностью течения в узкой полоске воды, отделяющей остров от виргинского берега. Лодки мгновенно начинало сносить в направлении Вашингтона, и гребцам стоило немалых усилий совладать со стихией.

Командир 20-го Массачусетского полковник Ли нагнал Холмса почти у самой вершины:

— Светает! — весело сказал он, — Всё идёт положенным порядком, Венделл?

— Так точно, сэр. Исключая то, что я голоден. Лошадь бы проглотил.

— Позавтракаем в Лисбурге, — воодушевлённо заверил его полковник, — Ветчина, яйца, свежий хлеб, кофе. И, конечно, превосходное южное масло! Пир на весь мир! Вне сомнения, городской люд будет клясться и божиться: мы, мол, никогда не поддерживали мятежников, храня верность дяде Сэму…

Полковник вдруг дёрнулся и резко повернулся в ту сторону, откуда донёсся напугавший его резкий лающий крик, эхом отдающийся среди деревьев на вершине. Жутковатое уханье переполошило солдат. Они застыли, напряжённо вглядываясь во мрак и подняв ружья.