Девиант

— У Волошина, — сказал Олег, — есть такие строки:

— Это красиво звучит, — сказала Ольга, подняв брови, — но… не очень понятно. Как это — трепет жизни всех веков?

— Не берусь объяснить, потому что я и сам… Ничто не проходит бесследно — вот это я твердо знаю. Наша подкорка насыщена памятью о прошлой жизни, но таит это, так сказать, в запаснике, в потаенных клетках, чтобы не перегружать мозг. Но иногда, в редчайших случаях, в минуту, например, большого душевного подъема, подкорка разворачивает как бы картину из предыдущей жизни… такой сон наяву…

— Почему же, — сказала Ольга после небольшой паузы, — почему твоя замечательная подкорка ничего не подсказывает насчет нападения? Кто на тебя напал — грабители, случайно оказавшиеся в сквере, или…

— Нет, не случайные грабители. Они назвали меня по фамилии.

— Ты не думаешь, что это… ну, кто-то боится, что ты и его опознаешь, как опознал Величко?

— Да. Кто-то хочет, чтобы я молчал.

— Кто же это?

Они молча смотрели друг на друга с полминуты, а может и больше. Потом Олег тихо сказал:

— Ты знаешь это лучше, чем я.

9

Не хочу дурно отзываться обо всем водохранилище, но здесь, в его южной части, нет на дне ничего, заслуживающего внимания. Старые автомобильные покрышки, пластиковые бутылки, тряпье и прочие отходы быта — этого добра навалом.

— Нету твоего Китежа, — говорил Вадим. — И не было никогда.

— Был, — ворчал я в ответ, — но его закидали мусором.

Как всегда, трудно было расстаться с мифом. Но, разумеется, я понимал, что найти хоть малейший след града Китежа в условиях изменившихся коренным образом географии и социального бытия — невозможно. Я даже придумал соответствующее четверостишие:

Мы распевали это замечательное произведение на мотив старой песенки «Ах, Самара-городок», распивая очередную бутылку. По правде говоря, пить мне не очень-то и хотелось, я знал, что Сережа нажалуется Кате — мол, днем нырял, а по вечерам выпивал. Но, во-первых, Вадим без выпивки не мог обходиться, а во-вторых, нам неожиданно составила компанию Анна Тихоновна.

У этой достойной женщины мы сняли комнату, когда из Городца, где купанье-нырянье оказалось технически невозможным, приехали в Заволжье. Как это обычно и бывает, нам помог случай. Мы стояли возле дилижанса (так Вадим называл свой внедорожник «Nissan Patrol», на котором мы и прикатили из Москвы), стояли в раздумье, в рассуждении, что делать — искать тут, в Заволжье, частное пристанище (местная гостиница, по случаю нашего приезда, оказалась на ремонте) или ехать обратно в Городец, где по крайней мере номер в гостинице был безусловной реальностью. И тут проходившая мимо женщина вполне средних лет, статуарного телосложения, в желтом платье с зеленой отделкой, в шапочке из голубого шелка, вдруг остановилась и вперила в Вадима удивленный взгляд.

— Вы хотите что-то сказать, мадам? — спросил Вадим.

— Нет… извиняюсь… обозналась, — ответила она голосом низкого, почти мужского, звучания.

И двинулась было, но я задержал ее вопросом:

— Простите, не знаете, случайно, где можно снять комнату на три недели?

Женщина внимательно посмотрела на меня, на Сережу. Вряд ли ей понравился мой фингал под глазом. Но Вадим, с его орлиным профилем, хоть и несколько помятым об нездоровый образ жизни, явно производил на даму благоприятное впечатление. Она поинтересовалась, кто мы такие. Узнав, что мы москвичи, приехавшие отдохнуть, покупаться в водохранилище, сказала:

— У нас мало кто купается. Вода грязная. — И, подумав немного, добавила: — У меня есть свободная комната, но только одна тахта. — И, еще помолчав: — Могу взять у соседки раскладушку.

Быстро договорились об оплате, сели в дилижанс и покатили по уснувшим под горячим полуденным солнцем улочкам с пыльной травой, торчащей из разбитого асфальта, с двухэтажными домами, стены которых тут и там были разрисованы непонятными граффити — признак того, что и до глубинного райцентра докатилась дурацкая манера столичных юных олухов.

Поворот, еще поворот, палатка «Фрукты, овощи» — и мы въехали во двор хрущевки-пятиэтажки. Тут росли несколько старых усталых тополей, стояли штук пять машин. В углу двора галдела возле турника группка подростков. Здоровенный желтый бульдог, сидевший там, вскочил и облаял нас, когда мы вылезли из дилижанса.

— Сидеть, Джон! — крикнул ему раскачивавшийся на турнике мальчик в белой бейсболке и длинных черных трусах с синими лампасами.

Вслед за дамой — ее звали Анной Тихоновной — мы вошли в крайний подъезд.

— Нет собаки ласковее бульдога, — объявил я, поднимаясь по лестнице, — но на вид этого не скажешь.

— Неплохо придумал, — засмеялся Вадим.

— Это не я, — признался я со свойственной мне скромностью. — Это Джером Клапка Джером.

У Анны Тихоновны была малогабаритка на пятом этаже. В маленькой комнате помещалась она сама со своей кошкой Фросей — белой пушистой красавицей в рыжих пятнах. Комната побольше служила ей, как видно, мастерской. На столе прочно стояла швейная машинка, вокруг валялись обрезки голубого шелка — Анна Тихоновна шила на продажу дамские шапочки типа чалмы. («На пенсию разве проживешь?» — говорила она.) Проворно стала она наводить порядок, потащила машинку, я отобрал ее и вынес в маленькую комнату, поставил по указанию хозяйки на стул в углу, возле телевизора.

В «нашей» комнате над широкой тахтой висел фотопортрет военного в капитанских погонах — я невольно ахнул, взглянув на него. Мрачноватый прищур, ироническая улыбка, орлиный нос — ни дать ни взять наш Вадим, поразительное сходство! Только шевелюра погуще, чем у моего друга с его ранней лысиной. Понятно, почему Анна Тихоновна удивленно воззрилась на Вадима.

— Это мой сын, — сказала она. — Его убили в Чечне.

Ранним вечером притащили из ближнего гастронома хлеб, банку сайры, бутылку «пшеничной». Позвали, конечно, Анну Тихоновну. Она сварила картошку, из холодильника извлекла миску квашеной капусты. Сели в маленькой кухне ужинать.

— Вам сколько лет, молодые люди? — спросила наша хозяйка после первой рюмки. — Тридцать шесть? Вот и моему Мише столько же… было бы… Восемь лет уже, как его чечены убили.

Вадим снова налил в рюмки, предложил почтить память погибшего. Анна Тихоновна выпила залпом. Раскрасневшаяся, с влажными глазами, заговорила, глотая от волнения слова:

— Думали, раз Грозный взят, значит, всё… А они ворвались обратно в Грозный, окружили наших. Миша со своей ротой отбивал, отбивал ихние атаки… запрашивал по радио, чтобы помощь… а не было помощи… В цинковом гробу вернулся в Горький, Зинаида, сноха, его привезла. Там мы и похоронили Мишу, в Горьком.

— В Нижнем Новгороде, — сказал я.

— А я привыкла по-старому называть, — с некоторым даже вызовом возразила Анна Тихоновна.

Сережа, напившись чаю, попросил:

— Можно я телевизор посмотрю?

— Ой, конечно! — Анна Тихоновна отвела его в свою комнату, включила «ящик» и вернулась в кухню. — Что с Россией сделали! — заговорила после третьей рюмки. — Не знаю, как вы, а я против. Уж лучше бы Горбачев не начинал эту чертову перестройку. Были, конечно, недостатки, но в общем жили хорошо, спокойно.

— Ну да, — сказал я, — с обязательным единогласием, с очередями за сахаром, колбасой, водкой. За гэдээровским и чешским ширпотребом. Миллиарды гнали на гонку вооружений…