«Годки»

Плохо дело. Ночью избили Калиничева. Накрыли его одеялом и шинелью, в общем, «темную» устроили. Никто не видел. Я тоже спал. Хотел всю ночь не спать, но не выдержал. Эх!

С утра, понятно, переполох. На Калиничева смотреть страшно: глаз заплыл и стал черный. Афонин, который с четырех ноль-ноль стоял дневальным, заявил, что ничего не видел и ничего не знает, — дескать, он сидел у входа, а койка Калиничева в дальнем углу кубрика. Но мне-то ясно, чья это работа. Я рассказал все лейтенанту Панину. Сейчас мы с ним идем к замполиту. Я тоже хорош: не мог уберечь, парня. Эх!..

Итак, все кончено, как поется в одной арии. Вечером вчера было открытое комсомольское собрание. Вначале выступил замполит, сказал, что впервые на нашей лодке такое позорное явление. Потом встал лейтенант Панин и говорит:

— Все мы знаем Соломатина с самой лучшей стороны. Но вот Лошаков утверждает, что за этой личиной скрывается пьяница и самовольщик. Может быть, мы имеем дело с круговой порукой? Давайте разберемся. Пусть Соломатин нам честно все расскажет.

Слово берет Соломатин. Меня то в жар, то в холод бросало, когда он спокойненько, с улыбочкой отверг все обвинения.

— Лошакову, наверно, приснилось, — говорит, — что я в окно прыгаю. Сколько народу дневальными стоят — никто никогда не видел. А он, понимаете, видел! Чистый барон Мюнхгаузен. Не знаю, почему он на меня взъелся. Может, позавидовал мне, не знаю. А насчет Калиничева, — говорит, — я сам возмущаюсь, товарищи, и считаю позорным этот случай. Я не знаю, кто его бил…

Я не выдержал и крикнул:

— Может, он сам себя, как унтер-офицерская вдова, высек?

— Считаю, — говорит Соломатин, — ваши шутки неуместными, товарищ Лошаков. Надо спросить у дружков Калиничева, первогодков, — может, он с ними поругался. А я как служил, так и дослужу до конца.

Ведь вот каков наглец!

Я попросил слова и рассказал всю историю. И про записку, и про Клавдию, и про то, как они следили за Калиничевым. Я здорово волновался. Соломатин и Линник бросали мне реплики.

— Они думают, — говорю, — что, раз не пойман, значит, не вор. Но мы вам не позволим, Соломатин, воскрешать старые нравы. Не позволим вам и вашим «годкам» калечить хороших ребят из молодого пополнения. Мы, — говорю, — хотим по-коммунистически служить, а вы нам мешаете. Вы потеряли совесть. Не служите, а изворачиваетесь. Очки втираете! А мужества честно признаться — на копейку у вас нет!

Потом Калиничев встает и еле шевелит распухшими губами:

— Кто меня бил — не видел. Но знаю: Соломатин и его компания. Старшина правильно сказал. Они меня запугать хотели тяжелой рукой Афонина, но я их не боюсь. Они трусы. Исподтишка только умеют… Под одеялом… Они и в бою струсят…

Соломатин стал красный, как вареный рак, и кричит:

— Это кто струсит?

— Ты! — отвечает Калиничев. — Такие шмутошники, как ты, не хочу, чтоб рядом со мной были в бою!

И сел. Я видел: лицо у него от боли перекосилось. Все молчат. Жду, что дальше будет. И тут поднимается Афонин, сам мрачнее тучи.

— Не хочу, чтоб меня за труса считали, — говорит. — Я бил Калиничева.

Что тут поднялось! Шум, гам… Вся команда чуть ли не с кулаками к Афонину… Еле успокоились. Электрик Григорьев, тоже из «годков», взял слово и говорит:

— Довольно в прятки играть. Правильно выступал Лошаков: пьянствовал Соломатин и в окно прыгал. А мы его покрывали. Чего говорить: попали мы под его влияние. Особенно Афонин… Физической силы у него много, а характером слаб… Признаю, товарищи, свою вину.

Тут Линник, со своей хитросплетенной душой, видит, что дело принимает другой оборот, и спешит лягнуть своего повелителя:

— Я тоже! — лопочет. — Я тоже попал под дурное влияние…

А Соломатин сидит, голову низко опустил. Как побитый пес, честное слово. Мне даже жаль его стало. Отчего, думаю, спотыкаются иной раз такие толковые парни?

Кажется, и я виноват. Виноват в том, что тянул… Глаза закрывал, отношений не хотел портить… Да и не я один, должно быть…