Страница 3 из 13
— Сегодня придешь? — спросила Валька утром. — Он сегодня опять в ночь…
— Сегодня я к матери в больницу. Завтра.
— А завтра у него выходной…
— Ну, тогда созвонимся…
Часы пробили семь.
— У-у, — заторопился я. — Мне пора! Побежал…
V
На полпути к истосковавшемуся по хозяину станку меня перехватили ребята.
— Вот он! — сказали они. — Вот он и заплатит за пиво!
— Это почему же? — спросил я, доставая деньги.
Мы быстро распотрошили коробку, с жадностью выпили по банке.
— Наше лучше, — твердо, но все же с некоторым утренним сомнением, сказал кузнец, открыл еще одну. Пена шибанула ему в нос, он фыркнул. — Химия здесь одна. «Колос», он вот полезен… — Убежденность его возросла, и, как бы в подтверждение он разорвал банку надвое.
Я угостил всех сигаретами, мы закурили.
— Деньги человека портят, — вдруг сказал электрик, мутновато глядя вдаль.
— Это точно, — с готовностью согласился кузнец: на него тоже, видимо, нашло просветление. — Эх, тоска, — вздохнул он и неожиданно обратился ко мне:
— Хочешь, я тебя сейчас башкой о шпиндель? По-отцовски, а?
Я похлопал кузнеца по плечу и продолжил путь к станку. Станок, начисто протертый с вечера, действительно, словно ждал меня. С верстачка возле я взял старый, негодный уже и на шлифовку распредвал и в качестве приветствия запулил им в программный. Паралитик, видимо, еще не проснулся и поэтому промолчал. Только я потянулся к рубильнику, как по селектору — организация труда у нас была высший класс — назвали мою фамилию.
Когда я вошел, директор встал из-за стола, двинулся ко мне навстречу, похлопал по спине, усадил в кресло поближе к своему, открыл сигаретницу и угостил сигаретой.
— Ну, как мать? — спросил директор, тоже закуривая.
— Ничего, — ответил я, пожимая плечами.
— Как работа? Нравится? — выпустил он серию колечек.
Я кивнул.
— Да-а… — протянул директор, — брат тут мой в Москву переезжает. Младший. Женился, понимаешь, на москвичке и — в Москву…
— Это хорошо, — одобрил я, — в Москву — это хорошо…
— Да-а… — повторил директор. — Я вот думаю его к себе взять токарем.
Что-то такое неприятное, теплое разлилось у меня по затылку.
— Так станок-то один, — сказал я не очень уверенно.
— Правильно. Я знаю, что один, — он ласково посмотрел на меня. — Знаю…
— А… — начал было я, но он продолжил:
— Я его на твой станок хочу взять. На твой. Он — токарь высшего разряда, рабочий потомственный, — здесь он сделал ударение, — а ты — вчерашний недоучившийся студент, завтра — доучившийся. Тебе надо как-то своей дорогой идти.
— По какой дороге-то?
— По своей. Пока вот на программный перейдешь, освоишь его, подремонтируешь, а там, глядишь, восстановишься у себя в институте, инженером станешь, да и на мое место придешь. Верно? Ведь верно, а? — он прямо-таки светился добротой, словно решил еще меня и усыновить, а кресло свое передать по наследству.
— Смеетесь, вы, что ли? Что я на программном заработаю?
— Как что? — удивился директор. — То, что и все, — оклад. Существуют, мил человек, оклады. Давай, иди готовь станок, он к обеду придет.
Я потушил сигарету о край мраморной пепельницы.
— Триста пятьдесят, и я совсем уволюсь.
Директор помолчал и тоже потушил сигарету.
— Идет, — сказал он, — идет. Только триста, а не триста пятьдесят. — Он достал бумажник и отсчитал деньги. — И чтобы духу твоего здесь не было после обеда, — он ткнул пальцем в дверь: — иди в кадры, я туда сейчас позвоню, распоряжусь.
Кроме заявления об уходе я написал заявление на отпуск задним числом.
— Жулик, — сказал директор, размашисто подписывая мои заявления.
Ребят я нашел с трудом — они, будучи не в силах расстаться с пивом, сидели в душной каптерке и играли в карты.
— Поставь рублик, — посоветовал мне проигравшийся уже дочиста кузнец, — таким, как ты, везет…
Я поставил рублик, прошелся рубликом и зарыл.
— Ты сегодня не в форме, — подмигнул сдававший электрик.
Мне дали пива, и я рассказал ребятам про свои дела.
— Прямо так и сказал: «Пиши по собственному?» — спросил кузнец.
— Прямо так…
— И больше ничего?
— Обещал устроить в другую СТОА…
— Врет, никуда он тебя не устроит… С тебя причитается…
— Я зайду к концу. К матери съезжу и зайду…
Электрик зашвырнул колоду в угол.
— Нет, ну что же творится-то? Куда смотрит профсоюз, — начал возмущаться он, ребята стали его успокаивать, а я пошел проститься со станком.
Ни капли сентиментальности тут не было. Просто я знал одну хитрость, из-за которой станок после нескольких часов безукоризненной работы вдруг останавливается и починить его мог только супер-мастер. Приговаривая: «Посмотрим, что это за потомственный рабочий!» я поднял кожух. Мой станок словно почувствовал, что с ним собираются сделать, и легонько заскрипел, но я не обратил внимания на его робкий протест. Едва я закончил свои манипуляции, как увидел входящего в цех директора. С ним был косолапый малый в цветастом свитере под горло и с широкой улыбкой на тонких лиловатых губах.
— Вот твоя замена! — подойдя, сказал директор, приобнимая малого за талию и по-родственному кладя голову ему на плечо. — Прошу любить и жаловать, — добавил он, а малый быстрым движением утер перебитый нос тыльной стороной руки.
Я кивнул, сделал плавный жест, как бы приглашая к танцу, и директорский брат и в самом деле затанцевал вокруг станка, даже шел вприсядку и погикивал, постепенно краснея, пыхтя.
— Ну, принимай, — сказал ему директор, — потом зайдешь…
Он издалека пошевелил мне пальцами, крутанулся на одном месте и стал удаляться, плотно ставя ноги, а его роскошная полуседая шевелюра даже как бы светилась серебром и по цеху метались всполохи. Хлопнула дверь, но мне показалось, будто директор остался и подглядывает за нами из темного угла.
— Как ты насчет патента? — задал я директорскому брату безнадежный вопрос.
Он, выполнявший какие-то сложные па и одновременно успевавший сладострастно оглаживать патрон и лимбы, замер на мгновение.
— У меня своих патентов хоть завались, — проговорил он простуженным голосом и ласково, с хваткой своего старшего брата, посмотрел на меня. — Будь здоров! — сказал он.
VI
Мама лежала в палате на двоих. Окна палаты выходили на заснеженный парк и реку за ним. По реке извивалась лыжня и были разбросаны точки: любители подводного лова. В троллейбусе, подходившем к воротам больницы, всегда попадался человек в тулупе, в валенках с высокими галошами, с погромыхивающим ящиком на брезентовом ремне. У ворот больницы троллейбус пустел, все его бывшие пассажиры проходили в ворота и только одна-две несгибаемые фигуры степенно двигались к реке. Глядя им вслед, я думал о том, как это, наверное, здорово — ловить рыбу на морозце, пить чай из термоса и есть бутерброды с холодным твердым маслом.
Почему-то все, кому я говорил, что мама лежит в палате на двоих, спрашивали, во сколько это стало. Раньше я начинал объяснять, рассказывать про новый больничный корпус, в котором все палаты были на двоих, потом перестал: чтобы не обидеть, не разочаровывать собеседника, называл сумму, и он успокоенно — мир был прежним — кивал.
Мамину соседку я не видел ни разу. Она была привезена из далекого города уже в неоперабельном состоянии. Ожидая отправления назад, — чтобы умереть дома, в кругу родных, — она целыми днями моталась по магазинам, в соответствии с длинным списком покупая барахло на всю родню, и в больнице только ночевала. Под ее койкой стоял разбухший чемодан, к нему мало-помалу прибавлялись сумки, пакеты и узелки.
Мамина койка стояла у окна. В палате было душновато.
— Мы с ней дружим, — говорила мама про соседку. — В ее семье все такие здоровяки! Она покупает такие большие размеры… Вот в том пакете, левом, лежит плащ. Он тебе, конечно, велик, но ты его все равно достань, посмотри. Она говорит, что были и меньшего размера…