Коготь миротворца

Глава 17

Сказка об ученом и его сыне

Часть 1

Твердыня магов

Когда-то давным-давно на берегу неукротимого моря возвышался город светлых башен. И обитали в том городе мудрые. Правил городом закон, и тяготело над ним проклятие. Закон был таков: перед всеми, кто жил в городе, лежали лишь два пути – либо взрасти вместе с мудрыми и носить пышное одеяние с клобуком всех цветов радуги, либо покинуть город и устремиться во враждебный мир.

Так вот, жил в том городе человек. Он уже много лет изучал магию, которой владели мудрецы города, а это была почти вся известная в мире магия. И приблизился он к тому времени, когда ему предстояло избрать свой путь. В разгар лета, когда даже стены, обращенные к морю, были увиты цветами с желтыми растрепанными головками, пошел он к мудрецу, лицо которого с незапамятных времен скрывал клобук всех цветов радуги и который был его учителем, и сказал:

– Как бы мне, хотя я всего лишь невежда, занять место среди мудрых? Ибо я желаю всю свою жизнь посвятить изучению заклинаний, отнюдь не священных, и не хочу идти в злой мир, чтобы потом и кровью добывать хлеб свой.

Старик рассмеялся и ответил:

– А помнишь ли ты ныне, как, когда ты едва вышел из детского возраста, учил я тебя искусству, с помощью которого мы можем творить сыновей из ткани сновидений? Как искусен ты был тогда, превосходя способностями остальных учеников моих! Так вот, теперь ступай и сотвори себе сына, и тогда ты предстанешь перед лицом облаченных в клобуки и уподобишься нам.

Но ученый ответил:

– Не сейчас. Придет другое время года, и я сделаю, как ты велишь.

Пришла осень. Сикоморы города светлых башен, огражденные от морских ветров высокими стенами, начали ронять листья, словно падало с ветвей золото, добытое магией их владельцев. Меж белыми башнями струились стаи диких гусей, а с ними летели орлы-ягнятники и скопы. Тогда старик снова послал за тем, кто был его учеником, и сказал:

– Теперь уж пришла тебе пора претворить в плоть создание сновидений. Ибо все остальные, облаченные в многоцветные клобуки, начинают терять терпение. Кроме нас, ты самый старший в городе, и, если ты будешь проводить время в праздности, к зиме не миновать тебе изгнания.

Но ученый ответил:

– Мне еще надобно учиться, чтобы достигнуть того, к чему стремлюсь. Не можешь ли ты защитить меня от гнева облаченных в клобуки до весны?

А старик, его учитель, думал о красоте деревьев, которые долгие годы радовали его взгляд не меньше, чем обнаженные тела женщин.

И вот золотая осень улетела прочь, а на смену ей из своей закованной в лед столицы, где солнце катается по краю мира, как золотая бусина, а небо сияет разноцветным пламенем от Урса до самых звезд, крадучись явилась зима. Ее прикосновение обратило волны в сталь, и город магов приветствовал ее, вывесив на балконах ледяные знамена, а кровли увенчав искристым снегом. Старик снова призвал ученого, но ученый ответил то же, что и раньше.

Явилась весна, неся радость всему в природе, но весной город оделся в траур, и зависть к чужому могуществу, червем точащая сердцевину плода, обуяла сердца магов. Ибо в городе правил закон, и тяготело над ним проклятие, и хотя в другие времена года царил закон, весною властвовало проклятие. Весной самые прекрасные девы города, дщери магов, облачались в зеленые одежды. Весенний ветерок развевал их золотистые волосы, а они босиком проходили через городские ворота и спускались по узкой тропе к гавани, где их ждал корабль под черными парусами. Из-за того, что волосы их золотились, как солома, а одежды были зелены, как трава, и потому, что было их так же много, что колосьев в снопе, маги называли их «Хлебными Девами».

И вот когда тот человек, что был учеником старца, но сам еще не облачился в многоцветный клобук, услышал стенания и жалобы и увидал в окно процессию дев, он отложил в сторону все свои книги и стал рисовать на бумаге фигуры, каких не видал ни один смертный, и писать на многих языках, как в прошлые времена учил его старец.

Часть 2

Явление героя

День за днем он неустанно трудился. Когда первый утренний свет проникал в окно, его перо скользило по бумаге уже многие часы; когда горбатая спина молодого месяца виднелась меж белыми башнями, его лампа еще светилась. Поначалу ему казалось, что мастерство, о котором говорил старец, покинуло его, ибо с первых лучей солнца до лунного света он по-прежнему пребывал в своей обители один. Только ночные мотыльки трепетали крылышками и выводили знаки смерти в открытом пламени свечи.

Потом, когда он засыпал, склонившись над столом, в его сны стал иногда прокрадываться кто-то еще, и ученый приветствовал его, потому что знал, кем был этот другой, хотя сны улетали прочь и скоро забывались.

Он продолжал свои труды, а тот, кого он стремился создать, витал вокруг него, как начинает клубиться дым над дровами, подброшенными в уже почти мертвое пламя. Временами, особенно когда он работал с раннего утра или же засиживался до поздней ночи и, отложив все принадлежности своего искусства, устало вытягивался на узком ложе, предназначенном для тех, кто еще не обрел права носить многоцветный клобук, ученый слышал шаги. Эти шаги в соседней комнате принадлежали тому, кого он пытался вызвать к жизни.

Со временем подобные знаки, вначале редкие (по большей части ученый замечал их лишь в то время, когда над светлыми башнями грохотал гром), стали обычным явлением. Теперь существовали явственные свидетельства присутствия в доме кого-то другого: книга, которую не снимали с полки десятилетиями, оказывалась на стуле, окна и двери отворялись как бы сами собой, старинный кинжал, вот уже много лет не более смертоносный, чем предмет, нарисованный на холсте, вдруг очищался от ржавчины, а лезвие его становилось острым, как бритва. Однажды золотистым вечером, когда ветер играл в невинные детские игры с молодой листвой сикомор, в дверь дома постучали. Боясь обернуться, выразить в голосе хотя бы малую толику обуревавших его чувств или даже оторваться от работы, ученый произнес:

– Войдите.

Дверь приоткрылась, как иногда сама собою отворяется в полночь – на ширину пальца. Но ее движение продолжалось, и, когда она открылась настолько, чтобы просунуть в щель ладонь, ученому показалось, что в комнату ворвался шаловливый ветерок, вдыхая новую жизнь в его очерствевшее сердце. Потом дверь открылась еще шире – так широко, что в нее мог бы пройти раб с подносом, а потом вдруг словно буря распахнула ее настежь, с силой ударив о стену. Он услышал за спиной шаги, быстрые и решительные, и голос – почтительный и юный, но в то же время глубокий и мужественный:

– Отец, мне не хотелось бы тревожить тебя, когда ты поглощен своим искусством, но сердце мое полно тревоги уже несколько дней. Я заклинаю тебя любовью, той что ты питаешь ко мне, принять меня и помочь советом.

Тогда ученый решился обернуться и увидел рядом с собой юношу с широкими плечами, крепкими мышцами и величественной осанкой. В твердых очертаниях рта читалась привычка повелевать, в блестящих глазах – ясный ум, а на лице лежала печать доблести. Чело его было увенчано тем невидимым венцом, который заметен и слепому, – бесценным венцом, превращающим отважного человека в доблестного воина, а трусливого – в храбреца. И ученый сказал:

– Сын мой, не бойся побеспокоить меня ни ныне, ни впредь, ибо нет ничего под солнцем более приятного для глаз моих, чем твое лицо. Что тревожит тебя?

– Отец, – ответил юноша, – каждую ночь уже долгое время сон мой тревожит женский плач, и я часто видел, как, подобно зеленой змее, выползающей из корзины на звуки дудки, длинная процессия скользит по скалам вниз, к гавани. Иногда во сне мне дозволяется подойти к ней поближе, и я вижу молодых девушек. Они стенают, льют слезы и никнут, как поле молодой пшеницы, пригнутой к земле ураганом. Что значит сей сон?