Страница 27 из 57
Капитолина Ивановна, страдавшая от мужнина пьянства почитай каждые четыре месяца, с обидой поджала губы и внимательно посмотрела на гостью – не со смехом ли да укором говорит? Вроде бы нет, тоже переживает.
Как ни изнывала почтенная Воробьиха от любопытства, но правила приличия, соблюдаемые в купеческих семьях гораздо строже, чем у ветреного дворянства, не позволили сразу же приступить к расспросам. Сначала, и не менее часа, обсуждали виды на урожай огурцов и капусты на волжских островах, посетовали на неважно завязавшиеся вишни в садах, о детях, коих у каждой по трое, о будущей Макарьевской ярмонке, высоких ценах на китайский чай, единогласно осудили любителей пить его внакладку, а не вприкуску… И лишь после этого Ивановна решилась перейти к главному.
– Гляжу, Дмитриевна, у тебя шаль новая?
– Да где там… о прошлом годе Фёдорыч на именины дарил.
– А я-то думала, что гостюшка нонешний привёз.
– Не, то особый курьер из Санкт-Петербургу с письмом от Ивана Петровича.
– Кулибина?
– Его сиятельства графа Кулибина!
– Да ну?
– Вот провалиться мне на этом месте, ежели вру. Хоть и высоконько взлетел, да родственников-то не забыват.
– А рази родственник?
– А то! Двоюродную тётку моего Фёдорыча помнишь?
– Которая за Асафа-кулугура в Никульскую деревню вышла?
– Она самая. А Иван-то Петрович её свахи бабушкиной свояченице деверем приходится.
– Вот оно как… – с завистью протянула Капитолина Ивановна. Такое близкое родство с влиятельной персоной позволяло Белякову надеяться не только на медаль – глядишь, и в столицу переберутся. – А в письме чего пишет?
– То дело государственное и нас не касаемо, – Елена Дмитриевна строго нахмурила брови. – А вот гонец что рассказал…
Воробьиха нервно сглотнула слюну в предвкушении новости, и аж подалась вперёд:
– Ну же…
– Не нукай, сударыня. А рассказал господин гвардейский прапорщик всю, какую ни на есть, правду: почему англичане на нас войной пошли, да злобятся отчего.
– Да?
– Несомненная правда, голубушка Капитолина Ивановна, не изволь сомневаться! А дело было так… – купчиха подмигнула и понизила голос. – Когда государь наш Павел Петрович совсем юн был, то поехал он в земли аглицкие, прямо через океан-море. На корабле поплыл, знамо дело. А как приплыл, то пошёл в гости к тамошнему королю Егорию, счётом третьему. Ну, пир, конечно, горой, как и полагается у благородного состояния… напились, короче, допьяна.
– Нешто и оне потребляют? – изумилась Воробьиха.
– Англичане, те все до единого пьяницы горькие, – подтвердила Белякова с видом несомненного знатока. – Ну а государю, чтоб Отечество не обстрамить, тоже пришлось… да не в этом суть. Просыпается, значится, наш Павел Петрович поутру, а ихний Егорка по двору скачет, хохотом диким гогочет, да на палисадник указывает. Дескать, его-то Англия – цветок дивный, а Россия – крапива жгучая.
– Козёл! – прокомментировала Капитолина Ивановна.
– Вот! А государь, немного подумавши, портки расстёгивает, да всё что есть на цветок сей и возлагает!
– Срамотища.
– Чего бы понимала! Какая же срамота, ежели длиной в руку?
– Брешешь!
– Лопни мои глаза, если брешу – прапорщик точно обсказывал. Ну и вот… говорит Павел Петрович Егорке: мол на твою Англию я ложил с пробором, а ты попробуй на Россию положить.
– А тот?
– А чего тот? Тоже сгоряча дёрнулся, вроде как вытащил… а вытаскивать-то и нечего – в два раза меньше горохового стручка.
– Да ну?
– Вот тебе и ну! С тех пор и затаил англичанин злобу лютую за тот позор, значится. И козни строит, недомерок. Да ещё всех царёвых завистников к бунту подбивает.
– Это чего же получается…
– Об том и говорю – у кого в штанах меньше чем у котёнка, тот и бунтовать норовит, тот враг государю, потому что заняться-то более и нечем.
Воробьиха оживилась:
– Надобно непременно в полицию о братьях Татининых сообщить.
– Зачем?
– Так и у Якима, и у Мефодия… ой…
– Хм…
– Да я только слышала, – сразу принялась оправдываться Капитолина Ивановна. – Не подумай чего такого. Тебе-то с Фёдорычем вона как повезло… ой…
Ещё никому не приходило в голову измерить скорость передвижения слухов по земле Русской. Разве что гений академика Ломоносова способен был постичь непостижимое, но Михайло Васильевич уже давно как ушёл в край вечного знания и высшей мудрости. Так и бродили те слухи никем не измеренные.
Всего месяц прошёл после приезда прапорщика Акимова в Нижний Новгород, а последствия оного уже разошлись по стране, будто круги по воде от камня брошенного. Поднятой волною захлёстывало человеческие судьбы, ломало планы и чаянья, разбивало надежды. Следом прокатилась эпидемия дуэлей, всегда заканчивающихся смертью одного из участников. И разговоры, разговоры, разговоры… Сколько таких разговоров кануло в безвестность? Много. Но мы упомянем лишь два из них.
Первый случился в Орловской губернии, в имении отставного майора Житомирского полку Мелентия Григорьевича Яворского. Указывая на дверь молодому человеку, одетому с претензией на иноземный шик, он многозначительно поглаживал рукояти заткнутых за пояс халата пистолетов:
– Извольте покинуть мой дом, сударь! Я уверен, что именно вы никак не сможете составить счастье моей дочери.
– Но позвольте…
– Не позволю! Я не позволю своей единственной наследнице стать посмешищем для света, выйдя замуж за личность, проявляющую столь предосудительную англоманию. По большому счёту вы мне были по душе, но… Но скажу откровенно – пусть даже в ваших штанах шпага, а не булавка, общество всё равно будет уверено в обратном. Докажите, что это не так!
– Каким образом? – молодого человека бросало из пунцового румянца в мертвенную бледность.
– Единственным, достойным мужчины и дворянина – войною! Вернётесь героем – и можно будет вернуться к разговору.
Мы не будем упоминать имени этого юноши. Какое нам дело до прошлого, если в будущем жил он долго и счастливо, вырастил шестерых сыновей, назвав старшего Мелентием в честь деда, и умер в покое и почёте, окружённый многочисленными потомками. И драгоценной реликвией передавался в семье знак ордена Святого Георгия второй степени, вручённый одному из самых молодых русских генералов самолично императором Павлом Петровичем на дымящихся развалинах Вестминстерского аббатства.
Второй же разговор произошёл в Петербурге, на тайной квартире, снятой Александром Христофоровичем Бенкендорфом для конфиденциальных встреч, афишировать которые явно не стоило. На этот раз, противу обыкновения, собеседником командира гвардейской дивизии являлась не прекрасная незнакомка под тонкой вуалью, а усатый гусар, конфузливо теребивший лежавшую на коленях ташку.
– Итак, господин штаб-ротмистр, подведём итоги… Двести тысяч рублей серебром настолько грандиозная сумма, что мне не верится в верноподданнические чувства. Ну совершенно не верится. Как и в детский лепет о невозможности поднять руку на помазанника божия.
– Ваше превосходительство, я…
– Да, вы. Если судить по допросам графа Воронцова, то задаток за организацию покушения на императора Павла Петровича вы получили ещё в прошлом месяце. Так что же такого должно было произойти, если вы вдруг срочно просите о встрече, на которой добровольно сознаётесь в подготовке к убийству? Уж не Святой ли Дух снизошёл, господин штаб-ротмистр?
– Ваше превосходительство… я не трус, и не кланялся французским пулям в Италии и турецкие ятаганы не вызывали дрожи в коленях. Но поверьте, жить потом с репутацией недомерка… Лучше застрелиться самому.
– Разве английские ружья сделают это хуже?
– Так я смею надеяться…
– Неужели государь похож на человека, способного позволить боевому офицеру преспокойно избегнуть тягот войны на безопасной сибирской каторге?
– Вы меня спасаете!
– Это ещё как посмотреть. Кстати, штаб-ротмистр… не желаете получить вакансию ротного командира во Втором штрафном батальоне?