Страница 5 из 69
Хук вдруг замер с разинутым ртом. Это был исторический, эпохальный момент — сейчас они должны были добить последнюю свору гадов, загнать ее, зудящую, бьющую хвостами, щупальцами, лапами, грызущуюся и визжащую, в смертный капкан, под кору земную. Еще немного… Хук видел, как первые твари-гадины замирали перед шевелящейся жижей, пытались рвануть назад, но их сталкивали, вбивали в жижу напиравшие сзади… и они не выдерживали, падали, растворялись в шевелящемся месиве, то ли их разъедало, то ли они сгорали… ничего не было понятно.
— Победа!!!
Последние гадины канули в сумеречной массе. Накатили на жижу трогги. Остановились. Попятились. Но программа, заложенная в их изменчивые тела, пересилила страх — и они ринулись в гущу. Это была отчаянно смелая атака, это был бросок грудью на амбразуру, на пулемет… Трогги метались, бились разъяренно, остервенело, нанося удары по чему-то невидимому и непонятному… тонули в жиже.
— Дай приближение! — потребовал Хук.
— Дальше некуда, — огрызнулся Кеша. Но все же выжал еще немного.
И тогда они увидели крохотных черных паучков, ползающих в жиже. Эти пауки впивались в троггов, ползли по ним, облепляли, изгрызали и топили их… но ни в какой не жиже, не в месиве, а в целом океане точно таких же, крохотных, копошащихся живой непомерной массой пауков. Зрелище было жуткое.
Кеша с отвращением плюнул под ноги, скривился.
— Мать моя! — выдохнул ничего не соображающий Хук. А шевелящаяся паучья жижа ползла, напирала, поднималась вверх по пробитым снарядами шахтам и дырам, пожирала несдающихся, сопротивляющихся троггов, заполняла собою все пустоты и полости, и не было ей ни конца ни края.
— Сколько у нас осталось контейнеров? — тупо спросил Хук.
— Нисколько, — ответил Кеша.
Хар облизнулся длинным языком, зевнул и положил свою вытянутую морду на лапы. Хару было все ясно. А когда ему было все ясно, он скучал.
— Будем бить, чем под руку подвернется! — решил побледневший Хук. — Но победы своей, кровной, не упустим!
Кеша только крякнул по-мужицки и выматерился про себя.
Били они всеми силами, всей мощью боевого звездолета. Лупили торпедами, снарядами, ракетами, дельта-гранатами, жгли огнем, плазмой, жгли излучениями и лиловыми сгустками, про которые они знали лишь одно, не дай Бог попасть в такой! Били четырнадцать часов без передыху! Из дыр, из провалов и воронок вздымался к черному небу черный жирный дым — будто тысячи вулканов чадили во мрак ночи. Расползающиеся густые перья дыма парили над котловиной, опадали грязной сажей на бывшее океанское дно, на отмели, рифы, пики, хребты. Но ползла изнизу страшная шевелящаяся жижа, ползла, и не было ей конца — сама измученная, истерзанная и униженная Земля выдавливала из своего нутра миллиарды миллиардов черных трясущихся, алчных пауков. И уже не сажа и дым заполняли котловину — как в прилив поднимались черные, густые, живые воды, заполняя собой глубокие впадины и впадины поменьше, доползали до мелководий, тянули черные дрожащие языки к берегам. Это было по-настоящему страшно.
— Пора отчаливать! — прохрипел наконец выдохшийся, измотанный до полусмерти Кеша.
— Не-е-ет!!! — засипел в ответ Хук. — Победу мы не упустим! Нет!!!
Он был в полнейшем безумии. Он весь трясся, дергался, глаза лихорадочно блестели и не могли остановиться на чем-то одном. Он метался по рубке висящего над паучьим океаном корабля, рвал на груди комбинезон, скрипел зубами, Ругался и бледнел все больше.
— Ну, хватит! — решился наконец-то Кеша. И уже хотел было дать команду на взлет.
Но Хук вышиб его из кресла, пнул ногой. Заорал:
— Трус! Предатель!! Гад!!!
Кеша промолчал, не полез в драку. Он видел, что Хук Образина совсем спятил. Ему было даже жаль этого заморыша, так и не вернувшего прежней десантской стати, истрепавшего себя по жизни. Победа! О какой еще победе можно было говорить! Они расстреляли весь боезапас звездолета. А пауков стало больше, и они теперь выжрут всех зародышей, всех троггов по всей планете. И старая Фриада увидит своими глазами, как убивают ее надежду… не только ее. Хар лежит поленом, недвижно и тихо, но он все передает, он будет верен королеве до последнего часа. Кеша сидел на полу и видел, как Хук бьется головой о спинку кресла, слышал, как он рычит, хрипит.
Хука надо было связать. Иннокентий Булыгин не успел этого сделать. Он только успел подумать… Но было поздно.
— Твари! Падлы!
С бешенным ревом, багроволицый и безумный Хук Образина влез в скафандр, схватил в обе руки по бронебою и, истерически, зловеще хохоча, бросился в мембрану люка.
Надо было бежать следом, но Кеша знал, бесполезно, он плюхнулся в кресло, врубил обзорники, настроился на выскользнувшую из рубки фигуру. И только тогда понял: Хук так и не смог поверить, что дело проиграно! что это полное поражение!
Кеша видел, как из шара вырвался во мрак земной ночи черный бутон, как он замер над бескрайним, черным, шевелящимся океаном, как откинулись два выносных сегмента, как выскочил на несущую плоскость безумный Хук Образина с бронебоями.
— Вперед-е-ед!!! — оглушительно прогрохотало из динамиков.
Хук выстрелил дважды из обоих стволов — ослепительные молнии разорвали жуткую темень. После этого он подался назад всем телом, будто решаясь на что-то роковое, и ринулся вниз, беспрестанно паля в шевелящуюся черную жижу.
— Впере-е-ед!!! — донеслось снизу.
И все разом стихло.
Хук исчез, будто его и не было. Он не нашел сил поверить в поражение. Он так и умер — победителем.
Иван сам готов был броситься вслед за несчастным. Иван все понял — так было и раньше, так было и всегда: мало кто из их десантной братвы доживал до старости, половина погибала, другая — сходила с ума, в этом была их участь. Вот и Хука не стало. Кто следующий?!
Три дня он не пользовался своим чудесным даром, бродил по темным дебрям Священного леса. Потом он сказал сам себе — хватит!
И в лунном сиянии безлунной ночи пред ним вырос седовласый волхв. Лицо у него было старое и усталое. Иван понял, почему. Они отдавали все ему — свои силы, умение, знание, веру, жизнь. И они умели уставать, стариться… он как-то не думал раньше об этом, а сейчас сердце вдруг сжалось. Они не жалели себя. И он не жалел их. Так и бывает, сильные и мудрые не ищут жалости.
— Вот теперь ты готов, — сказал волхв. Иван склонил голову.
И Священный лес пропал.
Он стоял в поле под синим небом и белыми пушистыми облаками. Старик-священник, батюшка, глядел на него подслеповато и грустно, будто они не расставались. И Иван понял, что спор их стародавний и бесконечный окончен, что никогда они уже не будут говорить о месте человека и о звездах, обманчивых и далеких.
— Тебе пора. Иди! — тихо сказал батюшка и пригладил седые волосы.
— Куда? — спросил Иван.
— На Землю, куда же еще, — старик улыбнулся потаенно и ободряюще, будто провожая близкого своего на битву или в последний тяжкий путь, — иди, она ждет тебя!
ПРЕОДОЛЕНИЕ ЧЕРТЫ
Часть четвертая
Горечь утрат лишает веры. Судьба не бьет один раз — нанесла удар, жди другого, третьего… последнего. Иногда и первый может стать последним, и счастлив тот, кто не выдерживает его, уходит в миры лучшие — подальше от утрат, горечи, ударов судьбы и ожидания. Но закрыты радужные двери иных миров для стойкого и выносливого. Ему нечего ждать от грядущего и неведомого, ему суждено познать и рай и ад еще в земном пути своем. И идет он сквозь утраты, и каждая новая больнее прежней, и горечь уже невыносима… а он все идет, ибо верит.
Завидуют избранным званные и праздные, люто, тихо и упорно завидуют, растравляя пылающую в черных душах гордыню, видя внешнее и не желая знать сокрытого. Много их, званных! Много ждущих и алчущих, простирающих руки и жаждущих объять ими все зримое. Много ищущих тронов и венцов, славы и почестей, богатств земных и власти. Но нет среди них готовых подставить плечо под тяжкий крест и пойти в гору в граде насмешек и плевков, пинков и ругани. Много берущих. Но мало дающих… И приходит время бури, приходит день, когда не остается в тленном мире героев и богов, когда все роздано, и все свершено, и остались только берущие, алчущие, жаждущие, готовые пожрать друг друга, растерзать, спихнуть в пропасть, утопить в собственных нечистотах — таковы они есть, таковы были, незримые среди дающих и созидающих, но оставшиеся одни будто в наготе. И приходит сила, питавшая и напоявшая их извечно, и дает алчущим и пожирающим их истинное обличие, достойное их — и ужас спускается на землю. Нет уже ни судьбы, ни ударов ее, ни утрат, ни горечи — есть кишение алчущих и изжирание кишащих кишащими. И лишь лишенный разума и глаз обвинит незримую силу за то, что дала видеть прежде невидимое и тайное сделала явным — ибо слепа та сила, страшна, жестока, но не лжива она, подносящая зеркала к пожирающим друг друга. И не в ней вина, не в ней беда, всесущей и сокрытой до времени, но извечной. А лишь в них, берущих друг от друга и изгрызающих себе подобных, ненавидящих и преисполненных черной зависти, двуногих и разумных до времени бури, но обращающихся в червей и змей с уходом созданных по Образу и Подобию.