Цитадель автарха

– Значит, теперь ты можешь говорить, – обратился я к солдату.

При свете лампы я увидел, как он кивнул.

– Почему же ты не отвечал мне, когда мы сюда шли? – спросил я.

Он заколебался, слегка шевельнув плечами.

– Я думал о многом, да ты и сам-то не говорил. Ты показался мне усталым. Однажды я спросил, почему бы нам не остановиться, но ты мне не ответил.

– Мне все кажется наоборот, – сказал я, – но, возможно, мы оба правы. Ты помнишь, что было с тобой до того, как я тебя нашел?

Вновь повисла пауза.

– Я не помню даже того, как встретился с тобой. Мы шли по темной тропе, ты был рядом со мной.

– А до того?

– Не знаю. Наверное, музыка и долгий путь пешком, сначала при свете солнца, потом в ночной темноте.

– Этот путь мы проделали вместе. Ты ничего больше не помнишь?

– Помню полет во тьме. Да, я был с тобой, и мы очутились там, где солнце висело прямо над головой. Впереди был свет, но, когда я ступил в этот свет, он превратился во тьму.

Я кивнул.

– Ты не совсем хорошо тогда соображал, понимаешь? Иногда в жаркий день кажется, что солнце стоит прямо над головой, а когда оно опускается за горные вершины, то, наоборот, будто наступила ночь. А свое имя ты помнишь?

Он обдумывал мой вопрос несколько секунд. Наконец грустно улыбнулся.

– Я потерял его где-то по дороге. Так сказал ягуар, который набился в проводники к козленку.

Мы и не заметили, как к нам снова подошел коренастый человек с обритой головой. Он помог мне выбраться из ванны, дал полотенце и одежду и вручил брезентовый мешок с моими вещами, от которого сильно пахло дезинфекцией. Днем раньше я пришел бы в бешенство, если б меня на миг разлучили с Когтем. В тот вечер я вряд ли даже осознавал, что на время лишился Когтя, пока мне его не вернули. Однако я удостоверился в его целости, только очутившись на койке под плетеным пологом. Коготь мерцал в моей руке мягким, почти лунным светом, да и формой он походил на полумесяц. Я улыбнулся мысли о том, что его бледно-зеленое свечение является отражением солнечного сияния.

После первой ночи, проведенной мною в Сальтусе, я проснулся с ощущением, будто спал в дортуаре учеников в нашей башне. Теперь же возникло то же самое чувство, но наоборот: я спал и во сне обнаружил, что тенистый лазарет с тихими молчаливыми фигурами и покачивающимися фонарями – все это не более чем галлюцинация.

Я сел на койке и огляделся. Чувствовал я себя хорошо, в сущности – лучше, чем когда-либо прежде. Мне было тепло, и я будто светился изнутри. Рош спал на боку, его рыжие волосы слиплись, рот был приоткрыт, лицо расслабленное, мальчишеское, лишенное обычной для него внутренней энергии. Через амбразуру башни я мог видеть, что снег запорошил Старое Подворье – свежевыпавший снег, на котором не было следов людей и животных; но мне пришло на ум, что некрополь уже испещрен сотнями отпечатков, ибо мелкие существа, находящие там укрытие, любимцы мертвецов и их товарищи по играм, поднялись на свет в поисках пищи и развлечений на фоне этого нового ландшафта, предоставленного им природой. Я оделся быстро и тихо. Когда один из подмастерьев пошевелился, я приложил палец к губам, потом поспешил спуститься по лестнице, вьющейся по центру башни.

Лестница оказалась длиннее, чем обычно, и мне нелегко было ступать со ступеньки на ступеньку. Нас не удивляет сила тяжести, которую приходится преодолевать при подъеме, но мы считаем само собой разумеющимся, что эта же сила должна помогать нам при спуске. Теперь ее помощь отсутствовала или почти отсутствовала. Мне с немалым трудом давался каждый шаг вниз, причем я опускал ногу так, чтобы не подлетать вверх при ударе подошвы о ступеньку. Каким-то сверхъестественным чутьем, присущим нам во сне, я осознал, что все башни Цитадели наконец поднялись и пустились в странствие за пределы сферы Дис. Мне стало хорошо при мысли об этом, но все же хотелось пойти в некрополь и поохотиться на лис и носух. Я стал торопливо спускаться, но вдруг услышал стон. Лестница более не вела естественным образом вниз, но переходила в каюту, так же как лестница в замке Балдандерса тянулась вдоль стен комнат на разных уровнях.

То была комната больного мастера Мальрубиуса. Мастерам предоставляли просторные апартаменты, однако эти намного превосходили реальные размеры его каюты. Две памятные мне амбразуры многократно увеличились и походили теперь на глаза горы Тифон. Кровать мастера Мальрубиуса поражала своими размерами, но тем не менее терялась в громадном помещении. Над мастером склонились две фигуры. Хотя их одежды были темными, меня удивило их разительное отличие от плащей цвета сажи – атрибута нашей гильдии. Я приблизился, и, когда я оказался на таком расстоянии, что мог слышать натужное дыхание больного, они выпрямились и повернулись ко мне. То были кумеана и ее прислужница Меррин, две ведьмы, которых мы встретили на вершине гробницы в разрушенном каменном городе.

– О, сестра, наконец-то ты пришла, – проговорила Меррин.

Тут я понял, что больше не ученик Северьян, как считал прежде, а Текла в его возрасте, то есть лет тринадцати или четырнадцати. Я совершенно растерялся – не из-за моего девичьего тела или мужского наряда (который мне даже нравился), но из-за неожиданности этого преображения. Я также почувствовала, что слова Меррин – своего рода заклинание, ибо прежде Северьян и я присутствовали вместе, но она каким-то образом увела его на задний план. Кумеана поцеловала меня в лоб, после чего вытерла кровь со своих губ. Хотя она не произнесла ни слова, я поняла: этот поцелуй означает, что я в некотором смысле стал и моим солдатом.

– Когда мы спим, – сказала мне Меррин, – мы перемещаемся из сиюминутности в вечность.

– Когда же мы просыпаемся, – прошептала кумеана, – мы теряем способность видеть то, что за пределами настоящего момента.

– Она никогда не просыпается, – гордо сообщила Меррин.

Мастер Мальрубиус пошевелился и застонал, а кумеана взяла графин с водой со стола, стоявшего у изголовья, и налила немного в стакан. Когда она ставила графин на место, в нем шевельнулось нечто живое. Почему-то мне почудилось, что это ундина. Я отшатнулся, но в графине оказался Гефор, размером не больше моей ладони. Его серое щетинистое лицо прижималось к стеклу, голос походил на мышиный писк:

– Порой, гонимые фотоновыми штормами, засасываемые в воронку галактического смерча, по часовой стрелке и против, мчась вместе со светом по темным морским просторам, очерченным нашими серебряными парусами, наши демонические зеркальные паруса, наши мачты, высотой в сотни лиг и тонкие, как нить, как серебряные иглы, вышивающие звездный свет и сами звезды по черному бархату небосвода, наполняются ветрами Времени, которое несется что есть мочи. Кость ему в горло! Пена, летучая пена Времени, слетает на побережье, где старые мореходы не могут больше удержать свои кости вдали от беспокойной и неутомимой вселенной. Куда она подевалась, госпожа, отрада моей души? Ушла на гребне приливной волны Водолея, Весов и Стрельца. Ее уже нет. Уплыла в своей лодочке, ее сосцы прижаты к черной бархатной крышке; ушла, навечно уплыла под парусом, прочь от берегов, омытых звездами, от сухого покойного мелководья привычных миров. Она сама есть собственный корабль, она – изваяние на носу корабля, она капитан. Боцман, эй, боцман, поднять якоря! Матрос, натяни канат! Она оставляет нас позади. Не мы оставляем ее. Она в том прошлом, которого мы не познали, и в будущем, которого не увидим. Выше подними паруса, капитан, ибо вселенная опережает нас…

На столе рядом с графином стоял колокольчик. Меррин позвонила, будто стараясь заглушить голос Гефора, и тогда мастер Мальрубиус смочил губы водой из стакана. Меррин взяла стакан, вылила оставшуюся воду на пол и водрузила его вверх дном на горлышко графина. Гефор замолчал, но вода разлилась по полу, пузырясь, словно подпитываемая каким-то скрытым источником. Она совсем ледяная. Я смутно представила, как рассердится моя гувернантка из-за Того, что я промочила ноги.