Страница 46 из 60
Несмотря на строгие приказы и инспекторские проверки, в спецлагере НКВД № 40 систематически нарушался режим. Происходило это вовсе не по вине заключенных. Дело в том, что среди основного контингента — политических — не было ни поваров, ни сапожников, ни портных, ни слесарей, ни электриков. Посудомойкой или ассенизатором бывший профессор истории еще мог быть, но слесарем или хлебопеком — никогда. Этих специалистов отбирали из проходивших через этот лагерь этапов. Поскольку отбор производился не только по формулярам, но и согласно устному опросу, в спецлаге № 40 оседало множество неспециалистов, а то и просто блатных, привлеченных слухами о том, что это один из немногих ОЛПов, где вместе с мужчинами содержались и женщины.
На самом деле, это было истиной наполовину. № 40 был ОЛПом женским, мужчины же, специалисты, содержались в отдельной зоне, отгороженной от общей колючей проволокой. Там же, в мужской половине, находилась больница-стационар и поликлиника.
Заболевших женщин водили туда в сопровождении надзирательницы. В стационаре они занимали одну палату, возле дверей которой дежурил надзиратель-мужчина.
Однако недаром говорится, что нет правил без исключений. Ворота, отделяющие мужскую зону от женской, накрепко запирались только в дневное время. В ночное строгие запоры пасовали перед мастерством тех, кто очень хотел попасть в женский барак. Вместе с запорами перед ними пасовали дежурные надзиратели — в основном старики. Строптивцев же либо запугивали, приставляя к горлу самодельный нож, либо покупали деньгами. Не довольствуясь кратким свиданием в женском бараке, счастливцы уводили подружек в мужскую зону на всю ночь.
Ходила туда и Оксана. Земляк прислал записочку, мол, с надзирателем все улажено, приходи после отбоя. Как узнал имя, где видел Оксану до этого, — не сказал, но она была рада. Потерявшие семью, свободу и надежду вернуться в прежний мир, люди искали если не любви, то хотя бы сочувствия и тепла и изредка находили у таких же несчастных. Никто на земле не любит так неистово и не расплачивается за свою любовь так жестоко, как зэки. У них нет прошлого, нет будущего, их энергия, разум, воля слишком долго были направлены к единственной цели — выжить. Гнетущая тоска по простому человеческому счастью концентрируется в короткий миг свидания. В этот краткий миг зэк или зэчка отдают друг другу не просто истосковавшуюся плоть — они отдают любимому всего себя, без остатка, без мысли о будущем, без оглядки на последствия. Слишком часто после свидания влюбленные отправляются прямиком в карцер или, что еще хуже, на этап.
После первого свидания Оксана вернулась счастливая: ее Николай не женат, хорош собой, работает механиком на пилораме. Кормил Оксану досыта картошкой и хлебом — ему дают усиленный паек — и обещал жениться, как выйдет на свободу, а пока клялся, что никому на свете ее, Оксану, не отдаст.
Не забыла Оксана и подругу: принесла ей записочку. Какой-то Володя писал, что видел Ларису однажды на приеме в больнице, влюбился и желал бы дружить. Кто такой Володя, Оксана не знала, просто кто-то сунул ей в руку записку, когда она с помощью Николая на рассвете пролезала через колючую проволоку.
Лариса тотчас порвала записку. О любви она имела совсем иное представление. Оксана не поняла, стала уговаривать, Лариса вспылила, назвала все, что происходит, аморальным, постыдным. Оксана расплакалась. Сквозь слезы призналась:
— С голодухи я до нёго пишла, подружка. Казал, накормит… А вин добрый хлопец, гарные слова говорил та ласкал, як жинку, вот серденько мое и тронул. А щёсь ты тут про мораль гуторила, так гэто не для нас. Нема туточко ниякой морали. Микола мени на прощевание калач дал — мабудь, с дому прислали — так надзиратель Шкворень в воротах отобрал. Це — мораль? А як каку зэчку полы мыть в надзорку погонють, так яе уси трое, бо четверо усю нич насилують! Це — тэж мораль? Хиба ж ты не знаешь?
Лариса знала и это и страшилась надзорки больше, чем карцера, — ведь она была еще девочкой!
С Оксаной отношения кое-как наладились, но мужики одолевали сначала записочками, а потом и приходить стали. Первым появился прыщавый оборвыш лет шестнадцати, с больными красными веками и глазами без ресниц. Неслышно подобрался к бараку и, когда Лариса пошла в уборную, увязался за ней. Голос у него был хриплый, то ли простуженный, то ли сифилисом тронутый.
— Ты, лапушка, меня не бойся, я не сам от себя, меня Щербатый прислал. Глянулась ты ему, к себе зовет. Ты… того… не ершись больно-то, как бы хуже не было!..
Он исчез так же незаметно, как и появился, — наверное, у блатных в колючей проволоке имелся свой лаз, — но Лариса больше одна не ходила даже в уборную. О главаре блатных, по кличке Щербатый, она слышала давно. Говорили, будто сняли его с этапа с мастыркой, поместили в лазарет, а когда подлечили, отправлять не торопились: Шербатый играл по-крупному не с зэками, у которых денег вовсе не было, а с надзирателями — любителями карточных игр. Судя по тому, что он пользовался свободой передвижения по женской зоне, посещал клуб и столовую и один занимал весь первый ряд, когда крутили кино, должны ему были не одни только надзиратели. Начальник надзорслужбы младший лейтенант Сапрыкин лично выводил его за зону и раза два угощал домашним обедом у себя в доме. Обо всем этом в открытую болтали в зоне. Щербатый не раз, во время прогулок по женской зоне, входил в бараки и высматривал себе подружку на ночь. После отбоя за ней приходили, и еще не было случая, чтобы хоть одна отказалась от приглашения. Выбранные Щербатым для любовной утехи были, как правило, молоды, не слишком истощены и красивы лицом.
— Вот и до тебя добрался, поганец! — с тревогой говорила Оксана. В посыльном мальчике женщины узнали шестерку Щербатого — педераста по прозвищу Кот.
— Теперь они тебе покоя не дадут! — уверяли женщины. — Пока ты этому Щербатому не уступишь…
— Лучше смерть! — восклицала Лариса, заливаясь слезами. Со дня первого прихода шестерки Кота она потеряла сон. Ночью ей в каждом шорохе мерещился либо прыщавый оборванец, либо сам Щербатый, которого она однажды видела в клубе, — косолапый и толстозадый огненно-рыжий парень, больше похожий на толстую женщину, нежели на мужчину.
Кот прибегал еще два раза. В последний приход принес записку от своего хозяина. Лариса, не читая, разорвала ее, а Кота прогнала, пригрозив пожаловаться надзирательнице, но женщины подобрали клочки бумаги, сложили вместе и прочли записку. Щербатый приглашал ее на одно свидание — только на одно! — обещал вести себя «как положено» и накормить до отвала гречневой кашей с настоящим маслом.
— Целый котелок! — свистящим шепотом подтвердил Кот, странным образом оказавшийся в женском бараке, под Ларисиной лежанкой. Кота тут же прогнали, но о котелке, полном каши, говорили еще долго. Почти все сходились на том, что не такое уж это страшное дело — сбегать к мужику на часок-другой, тем более что мужик-то не простой доходяга-вздыхатель, а богатенький — по роже его толстой видать — а что блатной, так это даже лучше: попользуется один и другим не отдаст…
— Ты на себя глянь! — уговаривала Ларису староста барака — воровка со стажем, которую все почему-то звали «бандершей». — Кожа да кости. Еще дивно, что глаз положил. На меня вот не посмотрел, а у меня и тут, и тут — все на месте! Она вертелась перед Ларисой, поочередно показывая бедра, грудь и, действительно, не по-лагерному полные ноги. Староста барака за зону не выходила; когда бригады уводили в лес, бежала на кухню к своей подружке — тоже воровке — и там закусывала под водочку чем бог послал. Щербатого она знала хорошо еще по Беломорканалу и уверяла Ларису, что хоть на вид он и неказист, но мужик стоящий, вор авторитетный и слово свое держать умеет. Обещанный котелок с кашей рассматривала только как повод для знакомства:
— Приглянешься ему — будешь в лагере жить королевой: ни тебя на лесоповал, ни тебя в карцер — всё куплено!
Время шло, Лариса все больше доходила от скудной пищи и тяжелой работы в тайге. Котелок с кашей не раз возникал перед ней как мираж в пустыне, и от мечты о нем у нее начинала кружиться голова. Гречу она любила с детства.