Страница 2 из 21
Бывает, вы оперируете умирающего пациента или, точнее, пациента, который умрет, если вы не прооперируете его. У него все шансы, чтобы умереть, но вы его спасаете. Вы — звезда футбола, выпущенная на поле в заключительные секунды игры, и вы забиваете гол с такого расстояния, с какого прежде не забивал никто. Но если вы не сможете — не так страшно. Если пациент умрет, никто не обвинит вас, они поймут, что вы сделали все, что могли. Подобно солдату проигравшей стороны, возможно, вы и виноваты, возможно, и нет…
Еще много работы, два часа, не меньше… Я был раздражен: сколько лет еще терпеть ночные операции с двумя неуклюжими резидентами, полукоматозными медсестрами и невежественными анестезиологами? С годами мое внутреннее раздражение росло. Я бы закончил операцию через час или около того, только позвольте мне переместиться направо от больного, и мы выберемся отсюда к завтраку. Прооперировав сотни кровоточащих желудков, я мог действовать с закрытыми глазами.
Младший резидент, кажется, заснул, повиснув на крючковом металлическом инструменте, которым он должен был оттянуть реберную дугу вверх и вперед. Это позволило бы нам обнажить печень и двенадцатиперстную кишку, скрытую внизу, если он проснется, конечно.
Младшие резиденты спят на ходу, спят сидя, спят стоя, в любое время. Это часть тренировок, упражнения для воспитания характера. Я не против работать с сонной командой, но пока они выполняют мои указания. Много лет назад, помню, я оперировал разрыв аневризмы брюшной аорты, тогда помощники мои спали на ходу, и медсестры, и анестезиолог. Я пытался разбудить анестезиолога в конце операции, чтобы он вывел пациента из наркоза. Всегда забавно вспоминать, если все прошло гладко…
Я посмотрел через занавеску, разделяющую стерильное операционное поле от головного конца стола. Наш резидент по анестезиологии сидел, даже скорее спал, явно загипнотизированный монотонным щебетанием мониторов. Маска сползла с его бородатого лица. Черт возьми! Старший анестезиолог завалился в кровать, как только пациент был заинтубирован, а это пресмыкающееся спит так же глубоко, как пациент.
Я посмотрел на часы на стене, было семь утра, скоро придут хирурги на дневные операции, будут ворчать на нас и торопить.
Хирург слышит зов крови.
То, что мы называем опытом, часто является чудовищным списком жутких ошибок.
У каждого хирурга есть свое небольшое кладбище. Я никогда не забуду того мужчину средних лет; кровь из его пищевода лила, как из крана, и он медленно угасал в тот момент, когда ему пытались вставить в пищевод трубку. Теперь-то я знаю, как можно было его спасти. А девочка-подросток на искусственной вентиляции легких с парализованными мышцами… Я тогда был младшим резидентом и практически убил ее, пытаясь неумело выполнить трахеостомию. А еще был мужчина с раком желудка; по ошибке я перевязал ему главную артерию, по которой кровь поступает в кишечник, в результате развился некроз всего кишечника. Он был в сознании и наблюдал за мной глазами, в которых был страх. «Он все равно бы умер», — утешал я себя, но мне не становилось легче. А продавец … Я повредил ему полую вену, латая трехстворчатый клапан. Кровь текла и текла. Я открывал его три раза, а он все равно умер, бледное тело угасло, и несколько пар глаз смотрели на меня с сочувствием, равнодушием, цинизмом и даже с упреком. Мне хотелось убежать, лечь и закрыть глаза, но за дверями операционной ждала его семья, а я был совсем один.
Каким то образом я стерпел.
Каким то образом я выбрался из больницы, не повредившись умом и не вытащив скальпель из ботинка.
Свет ужалил в глаза, заставив косить, хотя это ощущение было несравнимо с головной болью, что охватывала голову от виска до виска. Где то в черепе, за глазным яблоком, мелькали красные искры, словно вылетающие из под точильного круга.
Мне было жарко. Я весь спекся. Хотя подозревал, что этот день был не слишком жарким.
Я ощутил жажду. Язык словно распух. Во рту как будто торчал столб, упершийся в нёбо, как в крышу. В горле першило.
Надо молчать, заткнуться и молчать! Это мой последний шанс в этом городе. Дышу глубоко и расслабляюсь, это ничего для меня не значит, никому нет до этого дела. Жизнь ничего не значит! Это не мое дело.
Молитвы не помогут, думаю я. Мне некому отпускать грехи.
Я - лишь пустая оболочка непролазного отчаяния, которая стала прибежищем для человека.
Смерть. Она как стиральный порошок, портит ткань, вымывает краски, но не разрушает до конца. Небытие не улыбается так открыто, как агония.
Вернувшись домой, я налил себе кофе, смешал в тарелке мюсли с молоком и разложил газету на обеденном столе. Я новостной наркоман.
Я не могу позволить себе пьянствовать, не терплю сигаретного дыма и вот уже целый год ни с кем не занимаюсь сексом.
Пишу это ранним утром у себя в комнате. До сих пор не оправился.
Я хочу выбраться из всего этого. Я скажу им об этом сегодня. Я хочу уйти.
2
Вот уже некоторое время я веду себя спокойно. Похоже, мне хочется. Я чувствую, как это накатывает. Нужно кого нибудь найти. Так бывает, когда просыпаешься и еще нечетко осознаешь грань между сном и явью.
Не хочу возбуждать подозрений. Я не настолько глуп. Нужно кого нибудь найти. И быстро. Но кого?
«Я — убийца, а не болван какой нибудь». Эта фраза мне очень нравится.
Нравится думать о нас. Нравится размышлять об одном из нас. Хорошо замаскировавшемся, улыбчивом. Вежливом. Убийце. Мне очень нравится говорить себе: убийца.
Ну вот. Прекрасно. Я сделал это.
Решено — пойду пройдусь. Никогда не знаешь, что может случиться.
Небольшой обход. Я неслышен. Внимателен. Только не попадайтесь на моем пути — кто бы вы ни были, — ведь я не сплю, я бодрствую, я жду — именно вас.
Сегодня у всех опять серые лица. К ним невозможно привыкнуть. Я всегда расстраиваюсь, когда вижу их. У меня странная реакция на серый цвет. Опять пора идти к психиатру.
Когда я был у него в последний раз, он мне сказал: «Ваша патология без изменений. Главное – держать ее под контролем».
И я стараюсь держать ее под контролем. Но если честно, то контролирует меня она. А если еще честнее: мы с ней заодно. Только это тайна.
У меня много тайн. Со временем их становится больше. Я их тоже классифицирую. Есть несколько первой степени. Все остальные я рассказываю при случае. Люди любят слушать чужие тайны. И располагаются к тебе. А для меня очень важно расположение людей. Я не такой, как они. Но с ними приходится жить, и я приспосабливаюсь. Но получается не всегда. Уже есть несколько случаев первой степени, когда это не получилось.
Но что если я не сумасшедший или невротик? Верить в это не хочется.
Легче считать, что не в порядке я сам, а не окружающий меня мир.
Говорят, что черный цвет – это символ смерти. Я не люблю черный цвет. Ненавижу. Мне повезло, что я умею ненавидеть. Мой цвет – красный.
Когда я рассказал об этом психиатру, он сказал: «Все, что ни делается, все к лучшему». Иногда он перестает казаться мне дураком.
Когда я сказал об этом Артуру, он мне ответил: «Кретин». Его я тоже казню.
Все знают, что Артур умный. Я знаю, что он умнее меня. Превосходство чужого ума – это не повод для казни. Но если бы он был только умен.
Еще он умеет унижать. И это делает его моим врагом. Врагом первой степени. А это уже серьезно.
Я всегда становлюсь серьезен, когда занимаюсь проблемами первой степени.
В этот дневник я буду записывать только впечатления от смерти. Все прочее несущественно. И не стоит внимания. Заслуживают внимания только впечатления первой степени.