Страница 35 из 41
Мне было ясно, что ничего изменить нельзя. Да и желания что-нибудь делать у меня не было никакого. Есть в жизни вещи, которые изменить нельзя. Просто нужно, чтобы человек отвечал за все, что делает и умел выходить из любого трудного положения.
До сих пор чеченская война слишком часто располагала меня к расхлябанности и лени. Но неожиданно я почувствовал всю серьезность происходящего. Я не хотел умирать.
Как любой военный, я не мог жить без мелочной показухи. Свои умственные возможности мне очень удачно удалось заменить дисциплиной и традицией. Война продолжалась. Новые «зачистки» сел, новые боевые операции. Я очень хотел затеряться в неразберихе войны.
Я боялся смерти и именно этот страх – страх умереть – помогал мне уцелеть. Но был и другой страх, заставляющий меня снова и снова идти на боевые задания. Мне не нужно было никому доказывать свою мужественность, но я пытался убедить в этом самого себя.
Когда в моей роте кто-то из парней погибал, я должен был сообщать об этом его родным. Почти каждый раз, возвращаясь с боевых, я был вынужден писать такие письма. Очень сложно написать о смерти девятнадцатилетнего мальчишки, которого разорвало гранатой. Чтобы описать это нужны особенные слова, которых я не знал.
Я уже долго убеждал себя, что все происходило не так, как на самом деле, а так, как хотелось мне думать. Я воображал, что не несу ответственность за жертвы мирных чеченцев. Я просто не мог этого сделать и, следовательно, не делал.
Вновь прибывшие в мое подразделение ждали от меня описание подвигов, но находили только неуверенность и неопределенность. Я догадывался о их разочаровании, почти ощущал его. Моим подвигом было то, что я оставался живым.
Наше положение было похоже на рискованную игру с высокой ставкой. Впереди ждала цель. В любое мгновение могли раздаться выстрелы, и я радовался каждой минуте, прошедшей спокойно. Никто не отставал: солдат гнал вперед страх смерти. Отставание означало бы блуждание в одиночку среди чеченских сел, а это вело к верной смерти.
У меня не было уверенности в том, что все шло так, как надо. Я старался избавиться от неприятного ощущения, но успокоение не приходило.
В бою с «чехами» ничего нельзя было угадать заранее. Стараешься рассуждать, как боевики и попадаешь в беду: ждешь хитрости, а они выбирали простейший маневр. Когда я ждал простейшего маневра – выбирали хитрость.
Я поправил нож в голенище правого ботинка. Второй нож висел в ножнах на левой стороне груди.
Каждый раз, когда я шел на боевую операцию, я знал, что будет страшно, что я буду бояться и действительно каждый раз боялся. Я соглашался участвовать в операциях добровольно. Меня никто не заставлял, но я шел. Это была моя работа и я неплохо выполнял ее, не думая о долге перед родиной.
Один из законов войны- осторожность. Не было видно противника – тем больше оснований остерегаться его. Мне казалось, что я научился различать запах опасности. В Чечне я просто начинал отказываться воспринимать вещи, какими они были.
С самого начала я наблюдал, как глупо развертывалась эта операция – этап за этапом, глупость за глупостью. Мы шли прямо в приготовленную для нас ловушку, которая могла захлопнуться. Чечня – это клетка, и тому, кто в нее попадал, приходилось, напрягая нервы, ждать, что с ним будет дальше. Я был отдан во власть случайности, и эта зависимость делала меня безразличным к происходящему. Меня могли убить, но я мог и остаться в живых, - все зависело от случая. Каждый из ребят, оставшийся в живых после боя, мог благодарить тысячи случайностей, спасших его.
Шли по азимуту. По времени и пройденному пути, я понял, что село должно быть недалеко. На соседнем склоне сопки заметили струйку дыма.
Вышли на берег реки. Померили шестом в одном месте, в другом – везде было глубоко. Переправиться можно было только вплавь. Надо было искать брод.
Сначала я решил посмотреть внизу по течению, по пути к цели. Шли час. Не нашли ни отмели, ни порогов. Вернулись обратно, пошли навстречу течению. Миновали место, где останавливались сразу после марша. Пока нашли отмель, затратили еще полтора часа. Можно было перебираться на противоположный берег, перепрыгивая с одного камня на другой.
Я почувствовал особенную усталость. Эта часть пути казалась мне сложнее остальных. По камням нужно было ступать быстро, ни на секунду не замедляя шага. Отмель разбивала весь переход на три участка.
Первый из трех я перешел благополучно и подумал, что это было идеальным местом для засады: рота не смогла бы сдвинуться ни на шаг, пришлось бы подставлять под пули солдата за солдатом. На втором участке я допустил ошибку – посмотрел под ноги и подумал, что могу упасть. Подо мной текла мутная, грязная жидкость. Я покачнулся и едва не упал. Я двигался согнувшись, неуклюже балансируя. Человек моего сложения выглядел при этом смешно.
Третий, последний участок был шире первых двух. Неожиданно для себя, я начал нервничать еще до того, как ступил на камни, скользкие от грязи. Когда я сошел на камни, то словно под чьим-то воздействием покачнулся, поскользнулся и упал в воду. Выбравшись на берег я почувствовал себя старым и глупым. Случившееся было плохой приметой.
Перебравшись через обмелевшую реку, мы поднялись по крутому откосу. По гребню откоса рос густой кустарник, и нам пришлось пробираться сквозь заросли. Выбравшись на открытое место, рота сразу оказалась на виду. Впереди, до самых домов, видневшихся в нескольких сотнях метров левее, не было никакого укрытия. Я двинулся вперед с первым взводом, оставив второй прикрывать нас.
Мы подошли к старому, заброшенному саду, подлезли под низкие ветки и двинулись вперед, пробираясь между деревьями.
Обычно боевики устраивали свои засады при выходе из сел. Они не спешили и позволяли разведгруппам входить в селения и не атаковали, пока солдаты были насторожены и находились в боевой готовности. Но когда оказывалось, что боевиков в селе нет, наступало расслабление и тогда за селом «чехи» нападали. У первого же открытого места. Ощущение уверенности в этом было так сильно, что я сказал лейтенанту Чернышеву:
- Я уверен, что сейчас «бородатые» наблюдают за нами.
- Сколько у нас еще времени, чтобы суметь избежать столкновения с ними? – спросил лейтенант.
- Достаточно.
Нам следовало обойти село стороной и разделиться на несколько групп. Мы уже почти подошли к первым домам. Вокруг не было слышно ни одного звука.
- «Чехи» водят нас за нос, - сказал я.
- Все возможно.
По цепочке прошла команда «вперед» и разведчики двинулись. Идти в атаку из вертолета проще: высадка, рев мотора, страх, что заденут лопасти винта или подстрелят «чехи», придают особую смелость, заставляют бросаться вперед.
Скрытно блокировать село и врасплох застать укрывшихся там боевиков не удалось. Тут же взлетела красная ракета и через несколько минут по селу заработала артиллерия. Свист проносящихся снарядов заставлял меня вжиматься в землю. Огневой налет прекратился так же неожиданно, как и начался. Взлетела зеленая ракета, и моя рота пошла вперед.
Я увидел, как упал солдат, идущий в середине цепочки. Он схватился за голову и повалился на бок.
- Заходите справа, - крикнул я Одинцову.
Он поднял руку, показывая, что слышал, и его группа двинулась короткими перебежками вправо.
Между нами и «чехами» лежала неширокая, но тянущаяся далеко в обе стороны поляна, заросшая мелким кустарником и травой. Она была пристреляна и мы сразу попали в полосу плотного огня. Солдаты залегли и расползлись в разные стороны. Преодолев поляну, я наткнулся на Туркова, который сидел, прислонившись к стволу дерева. Он казался спящим, но глаза были широко открыты и неподвижны, темной дырой зиял широко раскрытый рот. Весь камуфляж на его груди был залит кровью.
Я не понимал, развивался бой так, как я рассчитывал, или нет. Происходящее выглядело каким-то нереальным. Разведчики быстро перебегали вдоль улиц.
Я с разгону прыгнул в свежую, еще пахнущую разрывом воронку от снаряда и лежал, согнувшись, поджав ноги к самому подбородку. Я прижимался к земле изо всех сил. Воронка была большая, но левое плечо все-таки выглядывало. Я руками копал землю. От разрыва она была мягкая, поддавалась легко. Рядом взорвалась граната, и меня всего обсыпало землей. Потом раздался еще один взрыв. Я закрыл глаза и перестал копать. Я лежал, затаив дыхание. Левее кто-то застонал. Я не знал, сколько времени лежал, боясь пошевелиться, со ртом набитым землей.